Мать — чудо земли. Порой она мне кажется удивительной тайной природы, бессмертной, всемогущей, воплощением силы и красоты. Независимо от того, кто она, — простая крестьянка, как у меня, или великая ученая, и независимо от того, чья она мать — моя, рядового пехоты, или маршала. Когда лежишь под свинцовым дождем, вцепившись пальцами в мерзлую землю и роешь ее носом, когда мины и снаряды вокруг рвут в клочья эту землю и от удушливой гари невозможно дышать, когда становится совсем невмоготу и кажется, что это конец, все, мгновение — и тебя, еще фактически не жившего на этом свете, нет и не будет никогда, кличешь на помощь ее про себя: «Мама! Я здесь! Ты слышишь меня, мама? Неужели это все?!» И незримо она приходит и становится рядом у твоего изголовья, склоняется над тобой и заслоняет от смертельного огня. И опасность отступает…
…Утро. Солнечное тихое летнее утро. Мы с мамой сидим на пригорке у нашего дома. Солнце уже поднялось над деревьями и ласково улыбается нам. Пригревает, но еще не жарко. Мама сидит прямо на земле, на шелковистой, умытой росой траве, я, которому осенью исполнится три года, у мамы на коленях. Перед нами роскошный куст распустившихся и в бутонах роз, вокруг которых кружатся и жужжат пчелы. Я пытаюсь дотянуться к склонившемуся в нашу сторону алому цветку, мама мягко отводит мою руку: «Нельзя трогать троянду, она колется». Я смотрю маме в глаза, улыбаюсь и снова тянусь к заманчивому цветку. В этот момент меня будят. Надо же! Почему-то обязательно будят, когда снится хороший сон, и обязательно на самом интересном месте.
— Вась, слышь, проснись! — Аркадий толкает меня в бок ногой, а сам, высунувшись наполовину из окна и вытянув шею, смотрит в сторону бульвара. Я открываю глаза. — Они идут сюда!
— Кто? — спрашиваю, не понимая, чего от меня хотят.
— Привет! — выкрикивает Аркадий, обращаясь к кому-то на улице, и, спрыгнув с подоконника, бросается к выходу. — Пошли! — повелительно говорит мне на ходу.
Я неохотно встаю с кушетки и послушно следую за Аркадием на улицу.
Аркадий — мой школьный товарищ, можно сказать друг, оба мы из восьмого, только он из «Б», а я из «В». Я живу на квартире у его тети, Александры Ивановны, которая владеет половиной дома и сдает одну комнату и угол студентам и ученикам. Комнату занимают три студента пединститута, я довольствуюсь углом в комнате, где живет тетя с мужем. Аркадий с родителями живет за стеною, но целыми днями околачивается на теткиной половине. Уроки мы учим вместе.
Я подхожу к калитке, где Аркадий уже болтает с Лесей и Ларисой, с двумя «Л» из нашего класса. Они не обращают на меня никакого внимания и продолжают оживленно разговаривать о завтрашнем экзамене. Мне ничего не остается, как прислониться к столбу, за спиной Аркадия, и ожидать, что будет дальше.
— Пошли на Виды, — предлагает Аркадий, два «Л» дают свое согласие, и мы идем на Виды. Это здесь рядом, недалеко от нашего дома. Мы с Аркадием часто бегаем туда после уроков погонять мяч или просто погулять с ребятами. С площадки, которая получила когда-то название «Виды», открывается чудесный вид на сверкающую в зеленых берегах ленту реки, обширные луга, поля и убегающую вдаль железную дорогу. А как хорошо там дышится… Глядя с крутого обрыва, стремительно спускающегося к реке, хочется улететь или хотя бы уехать далеко-далеко, в Полтаву, Харьков или еще дальше. Я еще нигде не был, никогда даже на поезде не ездил, и, когда Аркадий рассказывает о своей поездке с отцом в Киев, я ему отчаянно завидую.
Мы усаживаемся под древним раскидистым вязом. Девочки достают геометрию.
— Давай, Вася, объясни тут одну штуковину, — толкает меня плечом Аркадий, — я еще не повторил это, — врет он, хотя мы с ним дважды прошлись уже по этому месту. — Да садись ты ближе, что ты боишься.
— Чего я боюсь, тебя, что ли? — огрызаюсь я и, покраснев до жара в щеках, несмело протискиваюсь между Ларисой и Аркадием.
Аркадий, хоть и делает вид, что командует мною и даже подтрунивает, но, я это точно знаю, да и другие замечают, уважает и часто просит объяснить домашнее задание или решить задачку. Вот и сейчас он не уверен, что знает твердо урок, и не хочет плавать при девчонках, особенно если рядом — Лариса.
Завтра последний экзамен, а там — больше двух месяцев каникулы. Прощай восьмой класс. Он для меня был и нелегким и необычным. Прошлым летом я окончил семилетку дома, в родном селе, что за шестнадцать километров отсюда. В солнечный день с этого места можно увидеть Лысую гору, на ней четыре ветряка, а у подножии горы в садах прячутся белые хаты. Там мои родители, и, конечно же, мне хочется домой. С прошлой осени я учусь в городской школе. Поначалу было трудно, даже очень, прежде всего потому что не дома. Все другое, все необычное. И в школе, и после школы. К тому же я медленно отвыкаю от старого, привычного. Вообще мне не хватает бойкости, стеснителен, робок. Аркадий говорит — это все потому, что я в семье один ребенок, вот меня и жалели, не могли надышаться. Может, он и прав. Потом, хотя я и пришел сюда с отличными отметками в аттестате, требования в городской школе куда выше, чем в сельской, одноклассники более развитые. Да и новые учителя не знали меня, а я — их. На первых порах в моем дневнике неожиданно появились тройки, хотя к урокам я готовился, как всегда, на совесть. Пришлось нажимать. Тут я впервые понял, что труд и терпение — великое дело. Во второй четверти тройки исчезли начисто, а к концу года и четверки стали редкостью. Стали замечать меня и девушки. Однажды на уроке географии Лариса попросила у меня тетрадь с домашним заданием по алгебре, сверить решение задач. Следующий урок была алгебра, а грозный Иван Андреевич не давал спуску лодырям. В перерыве тетрадь мне вернули, и когда на уроке я открыл ее, то нашел там записку: «Спасибо! Л.». Записка предельно краткая, но у меня даже сердце замерло. Любой мальчишка нашего класса, да и не только нашего, не прочь бы получить такую записку. Лариса если не самая красивая девчонка в школе, то одна из них. Ну а в классе, это уж я могу поручиться, красивее ее нет. Однажды в выходной мы с Аркадием были в парке. На центральной аллее встретили Ларису. Она шла с отцом, командиром Красной Армии. Даже взрослые парни оглядывались на нее. Вот что значит записка от Л. Она, конечно, не придает ей такого значения, как я. Наверняка нет. А там, кто их знает, этих девчонок. Не так давно были во Дворце пионеров, смотрели «Платон Кречет». Я пришел с Аркадием. Усаживаясь, поискал глазами Ларису и встретился с нею взглядом. Она сидела во втором ряду. Я опустил глаза, а когда снова посмотрел, то увидел, что она машет мне, показывает, что рядом с ней есть свободное место. А я, лопух, лишь мотнул головой. Почему я так поступил, сам не знаю. Но казню себя и сейчас и, по-видимому, долго буду казниться. И поделом!
Кажется, что это было очень давно и не со мной, с кем-то другим, а я смотрел со стороны. Может быть, это происходило, во сне?
Сейчас все смешалось — ночь и день, сон и явь…
Хмурые ноябрьские дни, порой их трудно отличить от ночей. Низко висит, давит к земле свинцово-серое небо. Падает снег и тут же куда-то проваливается, смешиваясь с песком и гарью. Земля вокруг искореженная, израненная. Спереди, сзади, с боков сплошь воронки от мин и снарядов. Траншеи, ходы сообщения, окопы, ямы — мелкие, разрушенные, засыпанные землей. Днем по траншее нельзя передвигаться не только в рост, но даже пригнувшись. Только ползком. Зазевавшегося или пренебрегшего опасностью незамедлительно прошивает неумолимая снайперская пуля. Впереди слева возвышаются развалины каменного здания электростанции. Оттуда простреливается каждая лощинка и бугорок, каждый вершок нашего «пятачка».
Здесь до войны стоял поселок. Как водится, были дома, деревья, кусты. К нашему приходу не только поселка, но даже труб от домов не осталось. Все перепахано, перемешано, исковеркано. Тут нет уже ни птиц, ни кустов, ни травы. Торчат кое-где рваные, присыпанные землей пни, валяются измочаленные куски дерева. Над вздыбленной, почерневшей от пороховой копоти землей стоят облака пыли и дыма. И кругом трупы, трупы. Не успеваем убирать. Благо уже холодно, и они не разлагаются, Так и лежат, припорошенные землей и снегом. Особенно густо их на нейтральной полосе. Как снопы на только что скошенной ниве. Туда, на нейтралку, сунуться нельзя ни днем ни ночью, и похоронить убитых нет никакой возможности. Потерь много, слишком много. На душе от этого горько и тяжело до предела. С многими, которые остались лежать здесь навечно, служил на границе, делил тяготы фронтовой жизни, отступал болотами к Ленинграду…
