— Танечка! — прозвучал в тишине голос Кости Лукина.

Стремительным движением перегнувшись через барьер, он схватил жену за руку.

— Таня! Я виноват. Прости ты меня! Прости, если можешь!..

Зал, точно один человек, вздохнул и смолк.

Таня мгновение прямо смотрела в глаза мужу, потом, вырвав руку, опустив голову, быстро пошла назад, туда, где стоял ее отец.

— Тише, товарищи! Тише! — стучал по столу рукой Новиков, хотя в зале и без того было очень тихо. Он посмотрел на Трофимова. — У вас есть еще вопросы?

— Нет. Больше вопросов к подсудимому и свидетелю не имею, — негромко сказал Трофимов.

— А вы, товарищ защитник? — спросил Новиков у Струнникова.

— И я не имею вопросов.

— Есть ли у вас вопросы, товарищи народные заседатели?

— Вопросов нет.

— Все ясно.

— Подсудимый, садитесь. Свидетель Глушаев, садитесь. — Новиков помолчал и уже спокойным голосом объявил: — Судебное следствие окончено. Переходим к выступлению сторон. Слово предоставляется прокурору Трофимову.

Пригнувшись, осторожными, неслышными шагами двинулся Глушаев по проходу в самый дальний угол зала.

— Товарищи судьи! — поднимаясь, сказал Трофимов. — В судебном следствии виновность Лукина была полностью установлена. Мне остается лишь подвести итоги и сделать кое-какие выводы. — Трофимов замолчал и посмотрел в глубину зала, туда, где сидела Таня Лукина. — Случайно ли то, что дикий поступок Лукина был воспринят общественностью города и комбината как очень серьезное, очень печальное происшествие? Нет, не случайно. Иначе и не могло быть. Не могло, потому что в нашей стране достоинство личности, честь советского гражданина оберегаются законом. Вспомним, товарищи, поговорки, которыми определял народ свое отношение к суду до Октябрьской революции: «Закон, что дышло, куда повергнул, туда и вышло»; «Алтынного вора вешают, полтинного чествуют», «Где суд, там и неправда», «Где закон, там и обида». Меткие поговорки! Да, так было в России при царе, при капиталистах, так было, есть и будет в капиталистических странах… Подумайте, возможен ли такой процесс, на котором мы присутствуем, ну, скажем, в Америке? В стране, где безнаказанно линчуют негров и избивают поборников мира… В стране, где гангстеры крадут детей и на вырученные с выкупа деньги протаскивают в сенат какого-нибудь угодного им Трумэна, или Даллеса, или Маршалла… Нет, в такой стране смешно говорить о правосудии, о праве человека искать у закона защиты своей чести. В такой стране общественное мнение простых людей никогда не найдет поддержки у закона, ибо закон там для того и существует, чтобы попирать это народное общественное мнение…

Трофимов говорил, ощущая, как постепенно овладевает вниманием присутствующих. Для него, прокурора, произносящего свою обвинительную речь, было очень важно ощутить это сочувственное внимание слушателей, знать, что говорит он не только для состава суда, подсудимого, потерпевших, но и для людей, пришедших на процесс и озабоченных его исходом.

— Мне рассказывали, что несколько лет назад, — продолжал Трофимов, — Лукин и его товарищи нашли в окрестностях города чугунную плиту с могилы Волегова, крепостного летописца нашего края. Плита эта хранится теперь в музее. С гордостью несла ее молодежь через весь город. Любовь к родине, любовь к великим ее традициям, к ее великому прошлому двигала Лукиным и его друзьями, когда они отдавали эту дань уважения крепостному летописцу. Что же произошло с Лукиным? Что двигало им, когда он осмелился поднять руку на свою жену, «на нашу Таню», как называли ее выступавшие здесь свидетели? Не рассказы ли о пьяной удали обобранных строгановскими приказчиками старателей, которые шли в кабак, гонимые горем, и пили, чтобы забыться? Не воспоминания ли о купеческом ухарстве и озорстве? Среди нас найдется немало людей, которые помнят те страшные времена. Но как далеки, как чужды нам подобные нравы! Что же в таком случае привлекало советского молодого человека в этих мрачных рассказах о прошлом? Отчего вдруг пристрастился он к вину, стал нелюдимым, заносчивым, скрытным? Почему, наконец, забыв о достоинстве советского человека, он так тяжко оскорбил свою жену?

Трофимов помолчал и чуть заметно, одними глазами, улыбнулся Тане Лукиной.

— Это случилось потому, что его обманули, потому, что ему набили голову лживыми историйками о бесшабашной старательской удали, которая якобы красит человека.

— Товарищи судьи! — вскочил со своего места Глушаев. — Я протестую! Прокурор не имеет права!..

— Гражданин свидетель, — строго сказал Новиков, — предупреждаю, что за нарушение порядка я вынужден буду удалить вас из зала судебных заседаний… Продолжайте, товарищ Трофимов.

— Мы все слышали здесь рассуждения одного из свидетелей о старом Урале, — спокойно продолжал Трофимов. — О каких-то якобы древних обычаях и традициях. Но чьи это традиции? Уж никак не народные! Эксплуататорские, кулацкие это традиции. Вот их-то нам и преподносили с усмешечкой, с прибаутками. Да полноте, не знакомы ли нам эти речи? Разумеется, знакомы! Мы слышали их и прежде. Так бывало говаривали люди, не любившие свою родину, свой народ. Хозяйские прихвостни, люди без роду и племени — вот кто пытался внушить нам неуважение к русскому человеку, изобразить его в ложном виде…

— Товарищ прокурор! — снова вскочил Глушаев. — Не забывайте, что я не хозяйский прихвостень, а честный советский гражданин!

— Свидетель Глушаев! — поднимаясь, сказал Новиков. — За повторное нарушение порядка я вынужден просить вас покинуть зал судебных заседаний.

— Выгоняете? — меняясь в лице, спросил Глушаев.

— Я прошу вас покинуть зал.

— Хорошо, я уйду, но…

— Кстати, раз уж вы уходите, свидетель Глушаев, — подчеркнуто неторопливо сказал Трофимов, — справедливости ради напомню вам, что вы вовсе не уралец. Вообще-то говоря, в том, что вы родились не на Урале, нет ничего плохого. Плохо лишь, что вы зачем-то присвоили себе право судить и рядить об уральских традициях и нравах. Ложно судить и ложно рядить…

Настороженно вслушиваясь в каждое слово прокурора, Глушаев пробирался по проходу. Он старался идти медленно, хотел было выпрямиться, вскинуть голову, но негромкие слова Трофимова точно подталкивали его в спину.

Трофимов выждал, пока за Глушаевым захлопнулась дверь.

— Честный советский гражданин… — в раздумье повторил он слова Глушаева. — Тем более странно и непонятно, как мог гражданин Глушаев говорить здесь то, что он говорил… Товарищи судьи! Вина Лукина очевидна. Но он виноват не только в том, что тяжко оскорбил жену. Не только в том, что почти до самого конца судебного следствия отказывался признать свою вину. Лукин виноват и в том, что дал себя обмануть! Я обвиняю его не один. Вместе со мной обвиняют Лукина его недавние друзья. Нет горше разочарования, чем разочарование в друге… Но, обвиняя Лукина, настаивая на его наказании согласно части первой сто сорок шестой и части первой сто пятьдесят девятой статей Уголовного кодекса РСФСР, я надеюсь, что он сумеет вернуть себе уважение своих друзей, сумеет заслужить прощение жены. Я надеюсь, что яд прошлого не глубоко проник в его сознание!

В зале раздались аплодисменты. Друзья Тани и Константина повскакали со своих мест и горячо хлопали прокурору.

— Слово предоставляется защитнику товарищу Струнникову, — сказал Новиков, когда шум в зале улегся.

— Товарищи судьи! — торжественно начал Струнников. — Готовя свою защитительную речь, я, так же как и представитель государственного обвинения, задал себе вопрос: что толкнуло моего подзащитного совершить то, что он совершил? Я искал ответа на свой вопрос, надеясь тем самым найти смягчающие вину обстоятельства. Но я далеко не сразу нашел нужный ответ. Лишь здесь, в зале судебных заседаний, лишь сейчас — после показания одного из свидетелей по делу — нашел я, наконец, причину, приведшую моего подзащитного на скамью подсудимых. — Струнников торопливым движением взял лежавшие перед ним на столе очки и, надев их, дружелюбно посмотрел на Трофимова. — Товарищи судьи! Сегодня мы рассматриваем один из тех случаев, когда пути обвинения и защиты полностью совпали. Ведь показания свидетеля Глушаева равно нужны и мне — защитнику и товарищу Трофимову — обвинителю. Между нами нет расхождений. И не защищать, а обвинять должен я сейчас Лукина в защитной речи. Да, обвинять своего подзащитного! Ибо в таком обвинении, в раскрытии подлинной причины проступка Лукина, содержится и его защита. Вот почему, обращая ваше внимание, товарищи судьи, на молодость моего подзащитного, на его чистосердечное раскаяние и признание своей вины, я вместе с тем говорю: да, виновен! И главная вина моего подзащитного — в этом я целиком присоединяюсь к представителю государственного обвинения — в том, что он поддался дурному, разлагающему влиянию. Я надеюсь, товарищи судьи, что приговор ваш не будет слишком суровым. В заключение прошу вас специальной рекомендацией избавить в дальнейшем моего подзащитного от работы у гражданина Глушаева. Не следует Лукину быть шофером у Глушаева. Неверные пути в жизни указывал молодому человеку этот его начальник.