— Ой, Лешка, а я только что купила две пачки,— обрадовалась Лида.— Собиралась приготовить на ужин. Приедешь?

— Уже еду,— сказал Рукавишников и повесил трубку. Оттого, что ему не придется сейчас тащиться к себе домой, у него отлегло от сердца.

…Лида ждала его. На столе дымились пельмени, заваривался чай в огромном чайнике, накрытом смешной матрешкой, и стояли две рюмки.

— По какому случаю гуляем? — спросил Алексей Иванович.

— По случаю твоего дня рождения, Алешенька.— Она поцеловала его в щеку.— Было ли вам весело в уютной служебной компании? Как танцуют молодые сотрудницы?

За едой они привычно шутили, обменивались ничего не значащими фразами, но Алексей Иванович чувствовал, что Лида поглядывает на него с тревогой. Наверное, видела по лицу, что случилась беда. А у Рукавишникова никак не поворачивался язык рассказать о вчерашнем происшествии. Поймет ли она? Поверит ли? Он знал, что Анюта, его бывшая жена, никогда бы ему не поверила! В лучшем случае сделала бы вид, что поверила, и носила бы камень на сердце всю жизнь.

— Я много слышала хороших слов о твоем рассказе,— сказала вдруг Лида.— Правда. У наших матрон,— так она величала своих очень пожилых сослуживиц,— даже спор разгорелся: было ли это в жизни или ты все придумал? «Не будете ли вы так любезны, Лидия Михайловна, узнать об этом у вашего знакомого?» — передразнила она какую-то из «матрон».— Так что имею к вам поручение.

— А как ты? Тебе понравилось?

— Мне нравится все, что ты пишешь,— улыбнулась Лида.

— А если серьезно?

— Если очень серьезно…— Она задумалась. Лицо у нее стало какое-то отрешенное, далекое…— Я прочитала, и мне стало не по себе. Страшно. Люди пережили этот ужас — войну, блокаду, смерть близких, зачем же заставлять их переживать все это снова? Зачем их мучить? Ведь каждый начнет вспоминать, у людей изболелось сердце, Алешенька. А ты их снова войной! И ведь талантливо.— Она улыбнулась.— Будут сердечные капли глотать,— увидев, что Алексей Иванович помрачнел, она подсела к нему, потерлась головой о его плечо.— Не сердись. Я ведь глупая баба и сужу по-бабьи. А молодежь, ничего этого не переживая, просто не поймет этих ужасов.

— Нет, вот уж тут я с тобой никогда не соглашусь,— встрепенулся Рукавишников.— Так говорить — значит, всю литературу на свалку. Тогда молодежь и Толстого не поймет, и Гюго, и Шекспира. Она же не пережила тех событий…

— Ш-ш…— Лида приложила ему ладонь к губам.— Развоевался, Аника-воин. Спать пора. Знаешь, сколько времени? А ты еще должен мне доложить, почему у тебя глаза грустные…

После того как Алексей Иванович рассказал обо всем, что произошло прошлой ночью, они долго лежали молча. Рукавишникову вдруг почудилось, что Лида не верит ему.

— Вот так и шеф…— с горечью бросил Алексей Иванович.— Даже представить не может, что у людей бывают чистые побуждения! А милиционер? Ты бы видела его ухмылку…

— О чем ты говоришь, Алеша! — тихо сказала Лида.— Ты испугался за себя? Сделал доброе дело и теперь возмущаешься, что на тебя посмотрели косо, вместо того чтобы поблагодарить за христианский поступок. А про девочку ты подумал? Про ее родителей? Ой, как страшно, Алеша, ой, как страшно! — В голосе у нее было столько горечи и сожаления, что у Рукавишникова заныло сердце.— Ты говоришь, совсем молоденькая? Наверно, попала в лапы какому-то подлецу. Мы все в этом возрасте доверчивые… Ах, Алеша, Алеша.— Она притянула Рукавишникова к себе, обняла крепко, и он почувствовал на ее щеках слезы.— Всю жизнь ты прожил «половинкиным» сыном, сделаешь что-нибудь и тут же оглядываешься: правильно ли тебя поняли? А ты без оглядки, Алешенька, без оглядки, милый. Тебя женщины больше любить будут…

Лида говорила с ним ласково, мягко, как с маленьким, и вот удивительное дело — он даже не обижался на ее слова, от которых в другое время вспылил бы, наговорил ей массу колкостей. Он и не принимал и не отвергал ее обвинений, он словно бы оставлял их на потом, а сейчас ему было тепло и хорошо с ней и не хотелось ни о чем думать. Ни о редакторе с его подозрениями, ни о предателе Возницыне. Не хотелось ему думать и о том, что произошло вчера ночью в его квартире…

На следующее утро в коридоре редакции Рукавишников столкнулся с Соленой. Еще издали завидев его, она резким движением отвернула свою крашеную, в мелких кудряшках голову в сторону и гордо, словно солдат на параде, прошествовала мимо, не ответив на приветствие.

Алексей Иванович невесело усмехнулся: уже обо всем знает! Только что секретарь редактора Зина передала Алексею Ивановичу телефонограмму из районной прокуратуры. Его просили прибыть к следователю Миронову в девятую комнату. Алла Николаевна, как всегда, верна себе. И в отношениях с людьми и в отношении к искусству она умела мгновенно перестраиваться. Разнеся в пух и прах какой-нибудь новый спектакль, она через неделю могла написать восторженный отзыв на него же. Если было указание… Но уже под псевдонимом…

И самое печальное состояло в том, что над Соленой только смеялись. Она же продолжала процветать, готовая дважды в сутки переменить свою точку зрения.

В первые годы работы в редакции Алексей Иванович пытался как-то бороться с беспринципностью этой женщины, пытавшейся на страницах газеты утвердить эстетическую всеядность. Выступал на партсобраниях, на летучках. Многие хвалили его за смелость, но, опять-таки смеясь, предрекали: «Старик, не ты один пробовал бороться с «соленизмом», но Алла и ныне здесь». И Рукавишников махнул рукой. Лишь иногда позволял себе в кругу друзей или на летучке позлословить на ее счет.

…В редакции, наверное, не было ни одного человека, который не знал бы о несчастье. Оленька Белопольская явно перепугалась. Она ни о чем не спрашивала Алексея Ивановича, но за ее чуточку наигранной бодростью и подчеркнутой внимательностью он чувствовал тревогу и, как ему показалось, любопытство.

Заместитель редактора Кононов, столкнувшись с Рукавишниковым в коридоре, взял его под руку и задержал на несколько секунд у окна:

— Ты, Алексей Иванович, не теряй присутствия духа. Уговаривать, конечно, легко…— Кононов постучал своим здоровенным кулаком по подоконнику.— Но знай главное — мы тебя в обиду не дадим.

Рукавишников молча пожал плечами. Говорить-то было нечего. Кононов понял это движение по-своему.

— И о разговоре с шефом я знаю… Он тоже переживает. Все, Алексей, уляжется.

Перед тем как поехать в прокуратуру, Рукавишников заглянул в секретариат, сдал материалы в номер. Горшенин ничем не выдал своей осведомленности о происшествии. Он бы, как всегда, ровен и сдержан, говорил только о деле, а когда Алексей Иванович сказал, что идет в прокуратуру, а дежурить по номеру оставляет Белопольскую, даже не поинтересовался, зачем нужна ему прокуратура.

«Не хочет проявить своего отношения? — подумал Рукавишников.— Чтобы не попасть впросак?» И тут же отогнал эту мысль. Так можно начать подозревать каждого.

Пожилой, с хмурым бледным лицом следователь показался Рукавишникову сухарем. Гладко зачесанные назад редкие светлые волосы и большой выпуклый лоб придавали всему его облику какой-то бесцветно-болезненный вид.

— А я пытался дозвониться до вас вчера вечером,— сказал он, приглашая Рукавишникова садиться.— Меня зовут Игорь Павлович.

— Я не ночевал дома. Не могу себя заставить туда пойти…

— Понимаю… Такая история хоть кого выбьет из колеи.— Он внимательно, не скрывая этого, присматривался к Рукавишникову. Потом раскрыл тоненькую серую папку, полистал ее.— Алексей Иванович, вы ведь журналист, память должна у вас быть цепкая к деталям… Вспомните, о чем говорила вам Лариса? Вспомните, как говорила? Может быть, какие-то специфические словечки, неправильное ударение… По-видимому, девушка не ленинградка. Ни в городе, ни в области пропавших без вести нет. Пока нет.

— Она так мало говорила…— нерешительно произнес Рукавишников, стараясь припомнить каждое слово Ларисы, и все события того вечера ясно всплыли в памяти.— Когда я пытался расспросить ее на улице, девушка сказала: «Ну что привязался, дяденька?» Я удивился: уже не девочка, а назвала «дяденькой». А выговор у нее был правильный. Я думал, она ленинградка.