«Красивые слова,— подумал капитан.— А что же театр? Решил не умирать?»

Дальше автор статьи писала о том, что на «Конгрессе дураков» в Ленинграде «Театр Арлекинов» проводили «в последний путь». «По-моему,— утверждала журналистка Сернушкина,— способность пошутить над собственной смертью — признак молодости».

— Хороший признак! — прошептал Панин с изумлением и посмотрел на библиотекаршу.

— Вы что-то сказали? — девица по-прежнему не спускала с капитана глаз. Наверное, боялась, что он выдерет нужный ему номер газеты и унесет к себе в управление.

— Способность пошутить над собственной смертью — это признак молодости?

— Как это? — библиотекарша так удивилась, что презрительная гримаска исчезла.

— Черный юмор! — вздохнул капитан и снова принялся было за статью, но фраза, произнесенная им, видно, не на шутку заинтриговала библиотекаршу.

— Я плохо поняла ваш афоризм,— сказала она и почему-то покраснела.— Вы хотели сказать, что в молодости со смертью нельзя шутить?

— Со смертью, милая девушка, в любом возрасте шутки плохи! — серьезно произнес он.— Это я вам официально заявляю. А тут,— он постучал пальцем по газете,— одна гражданка решила пошутить.

— И что? Ее убили?

— Да нет, не убили! — капитан весело рассмеялся, разглядывая библиотекаршу. Без презрительной гримаски ее можно было бы назвать милашкой.— Не убили, слава Богу! А за уши я бы ее отодрал. Вы потом прочитайте, что она тут накарябала.

Статья была довольно длинная и восторженная. «Одни всхлипы и вскрики»,— сердито думал Панин, быстро пробегая глазами строчки в поисках фамилии пропавшего певца.

«Вечный поиск требует жертв. К «Арлекинам» приходили многие. Были среди них талантливые. Даже очень. И уходили. Не выдерживали. Нужна была не просто полная самоотдача, требовалось самоотречение. Ушел Леня Орешников, не захотевший ограничить свои интересы ради коллектива, в котором вырос, сделал себе имя. Остались те, кто принял условия «Арлекинов». Они — основа театра, носители его неписаных законов. Они — образцы. И одновременно — жертвы. Потому, что в коллективе объединяются не половинки, которые легко составляют целое, не абстрактные существа, а конкретные личности, которым неизбежно приходится что-то менять в своей судьбе, отказываться от ее предложений, шансов».

«Орешников не отказался от своего шанса,— с удовлетворением подумал капитан.— И правильно сделал!» — Впечатление о «Театре Арлекинов» у Панина складывалось неважное. Он только сомневался — не журналистка ли виновата? Не под ее ли резвым пером театр выглядит братской могилой? Но если все, о чем она написала, правда, то такому яркому таланту, как Орешников, у «Арлекинов», наверное, не хватало воздуха.

Особенно много всхлипов в статье досталось на долю певицы Татьяны Данилкиной. «Если она жена главного режиссера Данилкина,— решил капитан,— то не слишком-то скромно расточать столько дифирамбов».

И еще одно место в статье привлекло внимание капитана: «Арлекины» говорят о себе: «Мы — большая итальянская семья». Что такое «итальянская семья», представляют даже те, кто в Италии не бывал…» Панину тоже не приходилось бывать в Италии, но его представления об «итальянской семье» были слишком профессиональны и вызывали в памяти имена Аль Капоне, Лючиано и других «крестных отцов».

«Интересно, как отнеслись к этим пассажам в самом театре? — подумал Панин.— Надо будет выяснить». Он записал в свой потрепанный блокнот адрес театра, имена упоминавшихся в статье актеров. Поблагодарил библиотекаршу.

— Если вам очень нужна эта газета, я могу поискать дома. Мы с мамой выписываем «Смену»,— сказала девушка, провожая капитана. Тон у нее теперь был доброжелательный, даже ласковый, но презрительная гримаска опять угнездилась на лице. Наверное, происходило это непроизвольно.

— Спасибо, девушка. Все, что нужно, я узнал. Не стоит беспокоиться,— поблагодарил Панин, а сам внутренне усмехнулся, отметив полученную информацию о том, что «Смену» они выписывают с мамой. Не замужем, стало быть.

На улице рядом с библиотекой стоял тощий и длинный акселерат с большим диском Орешникова. Кумир молодежи глядел на капитана с яркого глянцевого конверта довольно самоуверенно. С тех пор как Александру поручили им заняться, певец подкарауливал капитана на каждом шагу. Стоило ему включить радио в машине, как тут же начинал петь Орешников. Размахивая гитарой, он улыбался Панину с плакатов, развешанных чуть ли не на каждой улице.

«Не замечал я его раньше, что ли?» — удивлялся капитан. Он сел в машину, прикинул, как быстрее всего добраться до Пионерской улицы, где «Театр Арлекинов» приютился в каком-то подвале. «Через десять минут буду на месте,— решил Панин, но тут же сморщился, вспомнив про рапорт начальника ГАИ.— А сегодня как раз четверг, день безопасности уличного движения. Придумают тоже! Ну почему следует вести автомобиль особенно осторожно только в четверг!»

Панин уже переехал через Биржевой мост, когда вдруг понял, что в «Театре Арлекинов» ему, в общем-то, делать нечего. Вчера вечером, слушая туманные намеки кое-кого из гостей и наблюдая, как многозначительно кивает Никонов, он просто попался на удочку. Поддался чужим неясным эмоциям. Два года уже минуло, как Орешников ушел из театра. Год, судя по словам Тамары, труппа «кувыркалась» и «пускала пузыри», лишившись лидера. И если с певцом ничего не случилось в те дни, когда актеры выступали при пустом зале и винили в этом Орешникова, то мстить ему сейчас — чушь!

— Чушь и глупость! — громко повторил Панин.— А я, дурак, вместо того чтобы заняться версией о рэкетирах, ударился в литературу! Ну о чем я буду спрашивать этих чудиков, которые способны «подшутить над собственной смертью»?! Нечего мне там делать, нечего,— уговаривал себя капитан, а сам уже катил по Пионерской, разглядывая вывески на домах. Не мог он сейчас вернуться в управление. Начальству-то просил передать, что поехал в театр!

— Что вы можете рассказать о Леониде Орешникове? — спросил капитан, когда они сели с главным режиссером в мягкие удобные кресла в крошечном, но уютном кабинете.

Данилкин не торопился с ответом. Изучающе смотрел на Панина, словно прикидывал, стоит ли отвечать этому незваному гостю. Главный режиссер был худ и бледен. Капитан знал, что Данилкин и сам занят в спектаклях, и подумал: «Ему и лицо белить не надо, только надеть колпак». Он никак не мог отделаться от ощущения, что все время примеряет к главному режиссеру костюм арлекина.

— А кто такой Леонид Орешников? — наконец нарушил молчание Данилкин, и его опрокинутое лицо стало замкнутым. Ледяной тон главрежа не оставлял сомнений в истинном значении его фразы.

Такого поворота Панин не ожидал.

— Леонид Николаевич Орешников, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, служил в «Театре Арлекинов» с декабря восемьдесят первого по март восемьдесят седьмого под руководством главного режиссера Данилкина…

— Капитан, повторяю еще раз,— голос Данилкина звучал теперь спокойно, даже доброжелательно.— С человеком, которого вы сейчас назвали, я никогда не был знаком и ничего о нем не слышал…

«Ну, сукин сын!» — внутренне вскипел Панин. Он чуть было не ляпнул сгоряча: «Что вы тут театр устраиваете!», но вовремя спохватился и сказал:'

— Валерий Николаевич, я не знаю ваших взаимоотношений с Орешниковым, но хочу предупредить: отвечать на мои вопросы вам все-таки придется. Не здесь, так на Литейном, в служебном кабинете. Человек-то пропал.

— Я еще раз повторяю…— начал было Данилкин.

— Да хватит придуриваться! — не выдержал Панин.— Я к вам пришел по серьезному делу, за помощью, а вы…

— А как с точки зрения законности и демократии — допустимо ли следователю кричать?

— Во-первых, я не следователь,— жестко сказал Панин,— во-вторых, в законе сказано, что отказ свидетеля от дачи показаний карается в уголовном порядке.

— А я свидетель? Чему? Пропаже этого подонка Орешникова?