Мне померещилось, что древние языки способны облагородить Назыма. И я раззадорил его рассказом о рукописях, а затем пять лет кряду впихивал в него арабский, персидский, древнеузбекский, плюс всякие сведения по истории Средней Азии, плюс всякие данные о флоре и фауне края. Налимов — признаю — человек выдающихся способностей. Усваивал материал жадно. К окончанию пединститута Назым был вполне подготовлен к переводческой деятельности — и совсем не готов к педагогической. Я в поте лица высматривал что-нибудь подходящее. Общества связи с заграницей не годились. Не годились вузы: Налимов не склонен был отдавать что-нибудь другим — в том числе и знания. В общем, стало казаться, что подходящего места попросту нет в природе. Но вдруг сам Назым доказал обратное. Не поленился приехать ко мне домой, где его считали виновником моих служебных неприятностей. Явился и провозгласил: «Рубикон взят, есть повод выпить за мир и дружбу». «Какой — спрашиваю — повод?». «А как же, — говорит, — прекрасное место, цитадель науки — и покровитель в лице довольно-таки высокого начальства». Какие только я ни навоображал грядущие художества Налимова: и плагиат, и научное иждивенчество, и липовые факты с потолка, и подгонка результатов под желательный ответ. Каюсь: Назым повел себя как нормальный человек. Ходил на службу, когда это требовалось. Выполнял то, что должен был. Взысканий не имел. Короче, всецело соответствовал должности. Только со временем открылся мне новый лик Налимова — поумневшего, поднатаскавшегося. Он тщательно заботился о показной благопристойности, как модница о нарядах. Лишнего не болтал. И очень осторожно осуществлял главный план своей жизни. День за днем, месяц за месяцем он вкрадчиво — настоящий кот — ходил вокруг старинной рукописи, оставленной моим отцом, и все расспрашивал, расспрашивал, верю ли я в эту сказку про табибов и про клад, и нащупывал, где, на мой взгляд, могут находиться два других манускрипта — те, что должны окончательно раскрыть загадку пещеры. Я ускользал от прямого ответа. Прежде всего, потому, что и сам толком не знал. А потом — уж кого-кого, только не Назыма следовало посвящать в такого рода дела. Однажды, разбирая оставшиеся после отца бумаги, наткнулся на пожелтевший от ветхости листочек. Письмо некоего коллежского асессора, выражавшего отцу благодарность за бесценный подарок. Не о рукописи ли речь шла? На авось навел справки в архивах. Повезло. Мой коллежский асессор — Снетков была его фамилия — служил чиновником для особых поручений при последнем градоначальнике. Визит в справочное бюро — и у меня в кармане адрес и поныне проживающего в нашем городе Снеткова. Судя по отчеству — сын того самого чиновника. Каково же было мое удивление, когда, навестив Снеткова, я застал у него Назыма. Расселся по-хозяйски за обеденным столом и штудировал старинный манускрипт. Привычный гость! В этом убеждала и поза Назыма, и его снисходительное «Здрасьте!», и фамильярность в отношениях между молодым человеком и стариком. Радости при моем появлении Налимов не испытал, но и обескуражен тоже не был. Присмотревшись к рукописи, я развеселился. Текст ее был настолько сложен по своей лексике, стилистике, по всей своей структуре, что вникать в него с налимовскими знаниями было бессмысленно. Можно ли рассчитать космический корабль при помощи элементарной арифметики?! И опять Назыму потребовались лингвистические консультации. Я растолковывал ему туманные места, предлагал параллели из других текстов и всякое такое. А имели мы дело с курсом средневековой медицины.

Человечеству хуже не будет, — полагал я, — если Налимов освоит в совершенстве эту науку. И двигались мы вперед черепашьими шагами, и месяцы уходили один за другим, не принося никаких открытий, а, стало быть, и никаких неприятностей. Пока нет клада, нет и опасений, что Назым накуролесит. И вдруг на четвертой странице нашей городской газеты — сенсация. Профессор Акзамов нашел в далеком кишлаке трактат Маджида аль-Акбари, доселе неизвестный науке. Изучение рукописи поручено молодому ученому Николаю Налимову. Я прямо-таки ахнул. К счастью, я ни разу не упомянул при Налимове отцовские слова: «Если и есть где-нибудь правдивое слово о сокровище табибов — так только у замечательного поэта и географа Маджида. Увы! Сочинений Маджида вот уж двести лет никто не видел». Надо же случиться такому! Никто не видел, а этот только пожелал — сразу же и увидел… Вы еще не устали слушать?.. Правда, Налимов превозносил Маджида и его рукопись на заседаниях и совещаниях, но с расшифровкой текста ничего поделать не мог. Я однажды перелистал трактат. Там любопытные вещи… Чрезвычайно любопытные вещи… Но я их не сделал достоянием гласности тогда, да и сейчас разглашать не буду… Я-то не буду! Но это сделали до меня…

— Акзамов?

— Нет, не Акзамов… Не хотелось бы заниматься сплетнями. Но, кажется, придется все-таки… Девушка… Лаборантка…

— Замира? Юлдашева?

— Вот именно. Замира Юлдашева. Превосходный знаток языков!

— И, кажется, совсем никудышный знаток людей…

— От вас и это не укрылось? Да, в людях она ничего, по-моему, не понимает. Если бы понимала, разве отдала бы ему душу? Разве работала бы на него?

— Ну, это еще ничего не доказывает. Вы ведь тоже на Налимова порядком работали. Однако же нельзя сказать, что отдали ему душу.

— Да нет, почему же… В каком-то смысле, может, и отдал. Душу — не душу, кусок жизни, во всяком случае, — усмехается Арифов. — С женой целыми месяцами не разговариваю из-за Налимова… Замира прочитала за несколько недель трактат Маджида и пересказала Назыму самое главное. Естественно, Назым сразу ухватил всяческие намеки на пещеру, на сокровища табибов. Соответствующие куски текста он впоследствии штудировал вместе с Замирой многие десятки часов, вдумываясь в каждую буковку. До полного осознания текста ему, в конце, концов, осталось совершить один-единственный шаг. Даже не шаг, шажок: вспомнить мельком оброненное в медицинском манускрипте географическое название…

— Сусинген?

— Сусинген. Но на этот шаг у него не хватило сил. И тогда он явился ко мне. Так, мол, и так. Я схватился за голову. Только в этот момент понял, что следовало действовать раньше. Попросить, например, Акзамова, чтобы он передал трактат Маджида другому. Никогда и никто не был еще так близок к разгадке тайны табибов. Я? Ну, нет! Мне, чтобы с ним сравняться, надо было всерьез поработать над рукописью, а я ее не имел под рукой… Помогу я Налимову на этот раз или нет?

— Почему вы так настойчиво прятали от Налимова след?

— До сих пор не понимаете, что психология Назыма в определенные годы стала для меня реальнее всех реальностей. Не его персональная психология, а психология целой категории подобных людей, эгоистов и циников.

— Вы оставляете без внимания конкретную суть вопроса.

— Да, философские выкрутасы — не для нашего разговора… Что ж, в повадках Налимова в тот вечер была пугающая целеустремленность. Точно он вполне четко определил, как поступит с находкой, вообще, как будет жить последующие пятьдесят-шестьдесят лет.

— На ваш взгляд, ему кто-то суфлировал?

— Было похоже на то, что диктовали ему, руководили им. Прежде он все-таки был самодеятельным шалопаем. А в тот вечер передо мной прохаживался маленький профессионал. И поэтому я приказал себе: молчи. Лучше пускай клад табибов останется под землей. Есть ведь такой шанс?!

— Ваше решение было окончательным?

— Бесповоротным. И с этой позиции я не сдвинулся и в дальнейшем. Но сам постарался свести показания трех рукописей воедино. Ибо естественные науки мне не чужды, а из текстов напрашивался вывод, что табибы нашли богатейшие запасы мумиё или какого-то другого органического лекарственного средства поистине волшебной силы. Во мне проснулся ученый…

— Так что же предпринял пробудившийся ученый?

— Установил, что предварительные выводы в достаточной мере справедливы: сокровище табибов, по-видимому, представляет собой целебный концентрат органического происхождения. Судя по информации, которую я почерпнул из снетковского манускрипта, воздействие этого вещества на человека разительно. Ассортимент поддающихся ему болезней необычайно велик. А побеждает он эти болезни — вернее, побеждал в свое время — несомненно.