Расталкивая плотное кольцо, судья предлагал убрать с поля все еще лежавшего игрока и настаивал на продол

жении игры. Никакие доводы и аргументы на него не действовали, хотя весь стадион «ревел».

Мой солидный сосед слева реагировал на все происходящее спокойно, даже не вставал, а сосед справа, стоя, усердно размахивал флажком над головой.

Настойчивые свистки судьи призывали продолжить игру. Невообразимый гам постепенно стихал. В это время я отчетливо услышал за спиной моего левого соседа довольно громкое «руссише швайн» и невольно оглянулся назад, ища глазами того, кто это сказал.

Молодой долговязый немец в замызганных кожаных шортах, наверное, доставшихся ему по наследству от деда, сложив трубочкой ладони у рта, горланил: «Руссише швайн, руссише швайн…»

Мне было до него не дотянуться. Позади нациста, как я считал, поглядев на него, сидели наши майор и капитан и, конечно, слышали его выкрики, однако почему‑то только довольно глуповато улыбались, что меня крайне раздражало.

Почти одновременно со мною повернулся назад и сосед слева.

Ему было ближе до них. Не вставая, он схватил кричавшего ретивого болельщика за грудки своей лапой, потянул на себя так, что тот зашатался, а потом с силой отбросил его на место, буркнув: «Halunke» (негодяй). Ошарашенный болельщик не сразу опомнился, потряс головой, наверное освобождаясь от искр, сыпавшихся из глаз. Притих, поправляя рубашку.

Придя в себя от неожиданной встряски, трусливо брюзжал, пока сосед снова к нему не повернулся и не погрозил ему увесистым кулаком.

Между тем игра на поле возобновилась и проходила с переменным успехом. Команде «Динамо», подбадриваемой тысячами болельщиков на своем поле, конечно, легче было играть, но «Спартак» под зорким наблюдением Старостина и тренера тоже действовал напористо.

— Рядом же сидят советские офицеры, фройнде, как же он посмел… — говорил с возмущением сосед слева. —- Они же слышали. Треснули бы его по башке, стянули бы штаны и пустили бы по лестнице вниз. И были бы правы.

Я согласился с ним, высказал свое возмущение, одобрив его реакцию крепким пожатием руки.

Уловив мой акцент, поняв, что я не немец, он с некоторым удивлением рассматривал меня.

— Freund? — расплылся он в широкой улыбке, не выпуская моей руки из своей натруженной борцовской ручищи, сжимая мои пальцы так, что они побелели, но, очевидно, он этого не замечал и не ощущал. Я, пожалуй, впервые почувствовал, какие бывают большие и сильные руки и не мог представить, чем же занимается этот человек, кто он по профессии. Но был твердо убежден, что он рабочий, догадываясь не только по рукам, а и по тому, как он посадил на место того болельщика.

После матча, закончившегося вничью, мы спустились с ним вниз по ступенькам, вышли со стадиона как раз напротив развала, торговавшего пивом. Он пригласил меня разделить с ним компанию, сразу оговорив, как это принято у немцев, что он платит.

Мы уселись за столиком, пили из горлышка пиво — бокбир в темных бутылках с откидными пробками, закусывали горячими сосисками с обильной горчицей, совсем не похожей но вкусу на нашу острую, от которой перехватывает дух и текут слезы.

Так я познакомился с Герхардом Дерингом из небольшого городка Бурга, что вблизи Магдебурга на Эльбе.

Мне приходилось в нем бывать. В мае победного сорок пятого закончила свой боевой путь Орловская дивизия, которой впервые салютовала Москва. В ней я четыре года шел от стен Москвы, освобождал Орел, Брянщину и дальше Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию и так до штурма Берлина и выхода на Эльбу. Я вспоминал как нас встретил тогда Бург — белыми простынями из каждого окна, и каким буйным белым цветом нас ошеломила весна, какая звенящая тишина охватила нас в его городке после войны, как она пьянила солдат! Все это сблизило нас.

За столом немцы никогда не спешат, смакуют пиво. И мы с ним задержались. Герхард заведовал в городском муниципальном совете дорожным отделом, как специалист, мостивший много лет своими руками дороги из булыжника и брусчатки в гитлеровские времена. В Берлин приехал по каким‑то делам, выпало свободное время и он оказался на стадионе.

Когда Деринг начал рассказывать мне о себе, я пристально смотрел на его руки, думал, сколько же он уложил ими камней, увесистых булыжников, один к одному на городских улицах, на бесчисленных дорогах Германии, поддерживаемых в идеальном порядке.

Непривычно мне было каждый день усаживаться в кресло за стол, на котором стоял телефон, — посмеивался над собой Герхард. — Пальцы плохо сгинались, с трудом удерживали тонкую, легкую как пушинка, ручку, а к телефону я до этого вообще не прикасался. Нас у отца, рабочего обувной фабрики, было четверо. Большая семья, еле- еле сводившая концы с концами, в постоянной нужде, в заштопанных штанах и в колодках деревянных на ногах не только тех, кто мостил дороги. Геббельс выдавал деревянную обувь чуть ли не как поддержку нацией усилий Гитлера по завоеванию жизненного пространства на Востоке. Ели мы дома не сосиски с горчицей, а бутерброды с картошкой. По воскресеньям, когда я стал подрастать, отец давал мне из моего заработка пфеннинги, а иногда и несколько марок на карманные расходы. Покупал я на них в пивнушке лимонад, редко бутылку пива и резался в карты со своими приятелями до одурения.

— В сорок пятом пришли ваши, роте армее, — продолжал Деринг.- С опаской я выглядывал из окна на улицу в первые дни, боясь русского Ивана — большевика. Что только нам не вбивали в головы о нем Геббельс и Гитлер, Гиммлер и Геринг. Ну и компания же собралась… ,А все это оказалось враньем наци.

И вот тот, который кричал позади нас, недобитый наци, верноподданный Гитлера, так и остался с затуманенными мозгами. Я многих таких знал и знаю в войну и сейчас. Один такой в войну служил в СС. Он хвастался, сколько отправил русских в лагерный крематорий, рассказывал как там все было механизировано и как стерильно. В конце войны пропал, куда‑то сбежал, как я думал, а он прятался. Я его выследил и сдал советскому коменданту, военному.

— И как это ваши офицеры стерпели оскорбление? — недоумевал Деринг. — Майор и капитан… Молчали. На их бы месте я бы… — взмахнул он грозно кулаком.

Я тоже не мог этого понять. Их улыбки были совершенно неуместны, они раздражали меня, хотелось им высказать тут же, что даже немец возмутился. Однако пускаться в объяснение с Дерингом о русской загадочной душе, терпящей унижение и оскорбление, мне не хотелось, да и не уверен я был, что он поймет меня. Все это слишком сложно для понимания немцем, да и русским. Достоевский и тот не мог разобраться в русской душе. Дискуссии на эту тему часто вспыхивают, а потом затихают, но в них

привносится столько путанного и дилетантского, что в них трудно разобраться. Чаще всего русская душа подгоняется под ситуацию, которую отстаивает ученый муж, особенно сейчас.

— Нет Сталина, — сокрушался Деринг, посмотрев на меня, как я отнесусь к упоминанию его. — Я чту его, — с некоторым вызовом говорил он, — за то, что он свернул шею Гитлеру. Без него никто бы этого не сделал! Никто! Немцам Гитлер нравился. Они его на руках носили, кричали до хрипоты хайль Гитлер за то, что он обещал каждому лавочнику и мяснику имение в России, а русских превратить в рабов. Правда, к концу войны, почувствовав, что фюрер провалил все надежды завоевания мирового господства, потерпел полный крах и надо было как‑то спасаться на разбитом корабле, всполошились генералы, решили убрать любимого фюрера, который их вполне устраивал. Но как? Втихую, сами, без народа. А там, мол, придут американцы, англичане и все останется по–прежнему. Так он их всех переловил и повесил на крюках из бойни, на которых подвешивают туши. Должен сказать, что немцы великие мастера–мясники, умеют подвешивать, эсэсовцы и гестаповцы только этим и занимались не только дома, но во всей Европе.

Да, Деринг был прав, широкого, организованного сопротивления и подполья, выступавшего против фашистской диктатуры, в Германии не было. Отдельные, разрозненные группы ничего не решали. Отлаженная с немецкой педантичностью террористическая машина действовала безотказно.