Наши общие, всё такие же яркие и чёткие воспоминания: те три бесконечных дня, что мы с ней, не имея иного выхода, провели в больнице, вдоволь насмотревшись на предсмертные мучения отца – вот что крепче нас связало, помимо стольких лет серой тоски. Это я сделал ее молчаливой и закрытой. Это из-за меня она отвернулась от света и закрыла глаза. Разве может она хотеть так жить? Любить меня. И не уметь сказать мне это?

Рак костей. Метастазы уже давно пустились по его телу. Мой отец умер в больнице тринадцать лет назад. На это было невозможно смотреть, но я любил его слишком осведомленно, чтобы не понять его боль и страдание. И те отвратительные картины, которые раз за разом всплывали перед моими глазами, они навек выгравировались в моём тогдашнем воспаленном мозгу.

Мать постоянно рыдала, сводя меня этим с ума, сидела возле кровати с ужасом и болью, застывшими в глазах. Все изводилась в рыданиях. Отцу каждый час вводили обезболивающее, только и желая со всем этим наконец покончить. Я чётко видел проблески этого желания в глазах всех окружающих. В глазах всех медсестер, врачей, коллег, даже в глазах уборщиц я видел что-то мерзкое и непонятное. Лишь мамины глаза… они были полны отчаянной, раздирающей боли и тяжелых горячих слез, чего я, будучи гипервосприимчивым ребенком, не мог игнорировать. Даже если бы смирился со смертью отца, все равно не мог вынести ее страдание.

Помню, в последний день, я уже не плакал, крепился, скован в тяжелое отчаяние совсем тихими отцовскими словами, которые он судорожно выдохнул мне в ухо, смеясь своими черными глазами. Часа через три, когда последний неслышный вздох, сорвавшийся с его бледных губ, заполнил пространство тягостной пустотой, мы с мамой остались один на один из сокрушенной неизвестностью и одиночеством, с разорванными сердцами, невыносимым ужасом, застигшем внутри тяжелыми глыбами… разбитые, потерянные… Мы остались одни. Одни, разделявшие мучительное и тленное, ничтожное существование. Но мы жили друг для друга, пытаясь быть чем-то полезным, неунывающим, рабочим, пытались не отрывать глаз от света…

И вот, мы срываемся с маленького задрипанного поселка, с желанием чего-нибудь лучшего от жизни. Выкупаем небольшую, старую квартирку по дешевке под крышей на девятом этаже и продолжаем жить вместе. Делаем всё, чтобы не отдаляться, чтобы продолжать жить друг для друга. Но мне надоела эта формальность. Хандра моего тоскливого существования не может длиться вечно и я, предатель, бросаюсь в объятья другой женщины, строю заговоры, пытаюсь оставить свою мать одну, отделить ее от своей жизни, наконец. Хочу, чтобы она начинала жить уже для себя! Заводила друзей, работала лишь на себя и не боялась, не грустила, не отрывала от себя все любимое, опекая меня как ребенка! К чёрту мне такая забота!

Медленно, глуша протяжный скрип, приоткрываю тоненькую буковую дверь, старательно выкрашенную в желтовато-белый цвет. Заглядываю в мамину комнату, казалось бы, полностью заполненную одним только ее диваном. О дверь цепляется черная дорожная сумка, и я тихо отодвигаю её ногой. Мама бестревожно спит, запрокинув своё постаревшее лицо. Кажется, она говорила вчера о том, что выходит на вторую смену сегодня и работать будет допоздна.

А я все смотрю, все изучаю ее отсутствующее, блаженное выражение лица. Пусть она и спала всю ночь непробудно, её лицо почему-то все равно выглядело ужасно измученным. Я поспешно вышел. Зачем я источаю столько жалости? К собственной матери. Пускай надломленная, она никогда не казалась мне несчастной. Потому, что всегда улыбалась и работала.

Мне к девяти. Дорога заберет минут десять-двенадцать. Приземляюсь обратно на выстуженную уже кровать, сажусь, резким движение прикрывая ступни одеялом. Неспешно вытаскиваю из тумбочки учебники и прямо в кровати, пытаясь себя успокоить и заверить, пробегаюсь глазами по прыгающим строчкам собственных корявых записей: руки постоянно трясутся и дергаются, стоит мне хоть немного их перенапрячь, да еще и пальцы противно ноют по ночам, вытесняя остатки зябкой дремоты из моего заторможенного существа. Заглядывая в ванную по таким хмурым утрам, пугаюсь невольно своего посеревшего лица, что демонстрирует мне откровенно зеркало. Хлещу себя по щекам всё ещё гудящими тупой болью пальцами, надеясь, что хоть так во мне скажется жизнь. Бесконечно долго ожидаю, когда из крана потечет наконец, горячая, чтобы нырнуть в нее руками и забыть об одной боли, заглушая ее щиплящим жжением другой.

Задумано переворачиваю шуршащую страницу, со щекотливым напряжением поглядывая на расписанные яркими цветами часы, лежащие где-то на полке. Отбрасываю тетрадь раздраженно, осознаю, что это мне никак не поможет. Глаза поспешно прыгают к окну и, наконец, снова упиваются синевой незамутненного неба, желая вобрать хоть немного чистого и невинного в своё нутро. Как хорошо, что ушла та привычка писать «любви» отчеты. Но невольно вспоминаю то чувство энтузиазма, когда вытягивал с Насти каждое новое ласковое слово. Когда радовался ее сдавленным стеснением признаниям, и когда чувствовал победу, безнаказанно пробираясь рукой под ее футболку. Тогда все было так смешно и просто. И простыми были цели, и прямыми были пути, пока что-то не случилось со мной. Когда и как? В какой момент все понимания сменились полярно, когда безрадостны стали мои обыденные стремления, когда существо мое заполнилось зияющей пустотой и неутолимой жаждой остроты…

«Мне нечего было на это ответить. Я привык изворачиваться, сталкиваясь с последствиями собственного вранья, но чужая неприкрытая ложь, как правило, повергает меня в абсолютную растерянность.»

Донна Тартт «Тайная история»

Надо мной висело то же небо, я шёл по той же мостовой, рассматривал те же деревья… Другим лишь взглядом. Прижимаю дрожащую от боли руку, к такому же, пропитанному тяжестью ударов, боку. Не в состоянии нормально выровняться, растерянно застываю. Еще немного и глаза зальют предательские, прожигающие слезы. Дышу как можно глубже, до неслышного хруста в ребрах, до полного падения диафрагмы, до зуда в горле. Тру веки, раздраженно, злясь на самого себя. Дышу, но боль не утихает. Всё, что мне нужно – это просто ей не поддаться, не позволить ей вылиться наружу вместе с горечью слёз и запачкать мне лицо.

Я неудачник? Почему меня так волнует все ли у меня получилось? Что обо мне подумали, почему посмотрели так или напротив почему не взглянули вообще. Я уговариваю себя не корить, но все снова повторяется, и я уже на грани безумия… Пусть и ненавижу боль, злость, собственную мерзость – я не признаю, что медленно опускаю руки, не признаю, что знал, на что шел, что был глуп, никчёмен, что тошнило всегда от вида собственного отражения, скользящего по зеркалу. Говорю, что не виноват, что не боюсь ничего, что не имею того, что могу потерять. Всё ложь. Я соткан из неправды и понимание этого разъедает меня изнутри.

О! По губам пробежал мокрый, отдающий жаром, след – даже эта мелочь заставила меня содрогнуться. По телу вместе с кровью пустился яд. Резкий вкус железа на губах – и я машинально запрокидываю голову назад, слушаю, как стекает кровь по горлу. И все будто бы в пределе мгновения, что взрывает реальность громкой вспышкой. Сорванные упрямыми пальцами, ресницы, выступившую из-под них влагу, мерцающие темные круги – накрывает ощущение муторного головокружения.

Главное – не дать себе заплакать. И ничего, что дышать невозможно, что задыхаюсь от кашля и боли, что рот полон крови, что ещё немного – и я умру от яда, которым давно насквозь пропитан.

Спускаюсь медленно и самозабвенно под чёрный, сваренный с высоких алюминиевых листов, облупленный забор. Прижимаюсь к раскаленному, металлу и ощущаю, как каждый рецептор под кожей взвывает, по телу пускаются колючие, болезненные импульсы. Спину покрывает ожог.

Стрелки часов неохотно склоняются направо. Яркое палящее солнце взбирается всё выше, скользи по небесной глади, как по синем шелке, блестящем, сверкающем стеклянными переливами. Я завороженно ловлю эти лоски глазами, но они, дразнясь, все ускользают за поля моего видения, растворяются в насыщенном, густом цвете. И даже тяжесть обиды из-за почти что заваленного экзамена отступает на второй иль на десятый план.