– Всё нормально, – выдавил я, парализованный этим «Ромой» и искренне сморщенным лбом все-еще не знакомого мне парня.

– Ты далеко живешь?

– Возле политехники.

– Пошли к нам домой.

– Я в норме, не нужно, – мой триумф оказался надуманным. А мне отчаянно не хотелось идти сейчас в их дом.

– Насти нет в квартире, она будет работать до позднего вечера, а потом все слетятся к маме в больницу, ходи. Станет хуже. А меня будет мучать совесть. Пошли. И если у тебя кровоизлияние, то без помощи не обойтись. Не глупи, иначе тебе будет хуже.

Зачем он пугает меня? Думает, его пустые слова прозвучали, как угроза? Что, рассказывает мне это, чтобы у меня и вовсе коленки затряслись? Не выйдет. Я не умру от воздушного удара в печень! Что ему от меня надо?

– Ладно, вряд ли ты умрешь от аматорского реслинга и… носового кровотечения. Давай, пойдем умоемся для начала, – я начинал верить в телепатические способности всё больше и больше. Либо это я настолько глуп и не проницателен, либо мир решил вертеться в другую сторону, ведь на секунду его глаза лукаво сверкнули.

А затем, Настин брат потащил меня к тому самому злосчастному фонтану, в котором так хотела умыть меня Оля, развез по моему лицу грязь и вытер моей же футболкой, кривясь при этом и усердствуя. Это было даже смешно. И очень глупо. Мне ведь не сниться весь этот бред?

Я упрямо волочился следом, с непонятной злостью поглядывая на его бодрый, довольный даже, вид. А он отпускал лишенные вкуса шуточки. Внутренности сворачивались в рулон, голова гудела, и я очень сомневался, что смогу благополучно подняться этими ужасающими крутыми ступеньками на четвертый этаж, не загадив такой заботливо убранный подъезд.

Мучительное ожидание того, как мой сопровождающий отыщет наконец в тысяче своих карманов – ими была обвешена вся его старчески-безобразная одежда – ключи, как попадет ими в скважину и заставит меня аккуратно разуться в прихожей, казалось поэтому только бесконечнее. Дверь захлопнулась обратно.

Именно в этот неблагоприятный момент мне посчастливилось узнать: что скрывается за простенькой ясеневой дверью в конце узкого коридора Настиной опрятной квартиры. Когда бы не приходил сюда, эта комната была закрыта, и никто в нее не заходил. Но за этой дверью не скрывалось на самом деле ничего таинственного – обычная крохотная спальня в бежево-марсаловых тонах, наполненная и уютная.

Наверно, это была комната Павла, приказавшего ложится на кровать. Спустя минуту возни на кухне, он принес замотанную в целлофан курью ножку. Спасибо и на том. Затем, со слишком умным и занятым видом он измерил моё давление. Спокойно заверил:

– Кровоизлияния нет. По крайней мере большого кровотечения. Давление бы очень сильно упало, – его выражение казалось таким естественным, что у меня вопроса не возникло, откуда он может это знать. – Очень болит? Наверное, всего лишь ушиб. Но ты не двигайся. У тебя, должно быть, большая гематома. Ничего серьезного. Может и не умрешь. Если станет хуже, скажи. В душ пойдешь потом, если захочешь.

Хорошая улыбка заблестела на его губах. Я осмотрелся. Разные девичьи вещи заполонили эту комнату. Ярко-голубая расческа, флаконы с духами, розовая майка висящая на спинке стула. Скорее всего, именно здесь обитает Оля.

А я отчаянно поверил в произнесенные не слишком-то и успокаивающие слова. Продолжил прижимать наполовину растаявшее мясо себе к боку.

Мне одолжили чистую, приятно пахнущую заботливыми руками и порошком, футболку, помогли одеться. Я сделал ещё одну, более успешную попытку умыться и устало буркнул недовольной Оле в трубку, что со мной всё хорошо. Засмотревшись в темный потолок и в пол уха слушая очередную словесную перепалку, я медленно погружался в собственные безмятежные мысли. Рассудок окутывался странным благостным ощущением. Чувством, будто я оказался в детстве. Ударился об задворок, а мама ойкала и вздыхала, смотря на мою монументальную шишку. Прикладывала ко лбу замороженные вишни в том же полиэтиленовом кульке. А через минуту смеялась, зовя папу к нам в комнату, чтобы и он глянул, как сильно меня угораздило.

Я был так взволнован и горд тогда, что будет чем похвастаться и о чем рассказать своим друзьям по бедствиях, – таким же беззаботным и любопытным малькам. Истории о том, кто и где, как сильно покалечился, в нашем возрасте ценились особо высоко. Надо было ещё и про сотрясение мозга приврать доверчивой малышне. Только не рассказывать о том, что еле не плакал от страха, что адски болело и что мама ласково меня успокаивала, смеялась, смотря на мое искривленное лицо.

Я не заметил, как, задумавшись о неунывающем раннем детстве, потерял чувство реальности и поддался муторной дремоте. Теплой и уютной. Или же чужое пушистое одеяло оказалось таким мягким и приятным, либо теплая рука, коснувшаяся лба, усыпила меня своим касанием. Не знаю. Но тягучее умиротворение и трепетная сладость, что теплыми потоками разливалась по всему телу, не дали возможности попытаться узнать…

«Есть две вещи, которые превращают мальчика в мужчину. Первая – это любовь женщины. Вторая – ненависть другого мужчины. …Те мужчины, которым знакома лишь любовь, становятся слишком мягкими и превращаются в слюнтяев, а сердца тех, кому знакома лишь ненависть, затвердевают подобно камню. Но тот, кому удалось испытать и то и другое, получает все необходимое, чтобы стать настоящим Стальным Клинком. Опытные мастера знают, что лучший способ закалить металл – сначала раскалить его на огне, а потом бросить в холодную воду. – Мужчина подобен железу, сынок. Его нужно раскалить любовью и охладить ненавистью.»

 Elif Shafak «Honour»

Мутные, позабытые картины просыпались одна за другой. Быстро сменяющиеся эпизоды, вырванные будто из действительности, были окрашены всеми теми оттенками и резкими привкусами, которые пробуждали в душе ощущение… Окутавшее и пропитавшееся до костей, так старательно позабытое мной… Я забыл его вкус. А теперь, проживая все наново, я думаю, как можно было забыть… Взрыв волнительного возбуждения и страха, что туманят рассудок. Ощущение… чувство, похожее на болезненную сладость страсти.

Я знал, что всё еще сплю. Знал, что всё не может повторится снова. Но глаза туманил ужас. Все повторялось. Так живо и аутентично, что я запросто верил, сызнова погружаясь в исчезнувший с той ясной ночью мир. Столь свежие, пронзительные, явственные чувства: я будто ощущаю запах собственной крови и вкус горящих на коже слёз, слышу голоса, вижу движения, размытое мерцание звезд навзничь – матовое покрывало ночи. Под спиной – сырая земля, и я втягиваю клочки вязкого воздуха, гипнотизируя слух собственными неконтролируемыми всхлипами.

Такой знакомый мне запах, такое знакомое прикосновение, взбешенные глаза, устремлённые твёрдо вперёд, ресницы, оторопело поднятые, вены на руках…

Я чувствовал и пересматривал всё наново. Ждал же, когда начнётся самое ужасное. Я знал, что именно, отчего становилось ещё ужаснее. Но, как и тогда, я не мог ничего сказать, я не мог дышать, не мог проснутся от гнусного кошмара…

Весь салон в моей крови; каждый вдох, как удар ножом, и ужасное муторное головокружение, будто я качаюсь на огромных бешеных каруселях уже бесконечность. А вместе с тем непонятная невесомость… Я думал, что умер.

Резкая мутная вспышка перед глазами – и я снова в реальности. Слепо всматриваюсь в темноту и всё ещё нервно сминаю край одеяла ноющими пальцами. Бешеное сердцебиение долбит рёбра, выбивает из лёгких тяжелые рваные вдохи.

Я отвлекаюсь, когда по лицу медля скользять, оставляя мокрые противные дорожки, – капли холодного пота. Вытерев лицо быстрым раздраженным движением, я усердно пытался успокоить себя.

Густой мрак таял в серебряном лунном свете, лениво проскальзывающим сквозь прозрачную блестящую тюль-вуаль. Она была обшита аккуратными белыми цветками. Матовое узорчатое стекло в двери напротив светилось мягким жёлтым светом, прокрашивая пространство уютной теплотой. Размытые очертания одно за другим стали вырисовывать перед моими глазами обстановку маленькой, тесной спальни, похожей чем-то на мою собственную. Этот сон. Он был откровенным предупреждением, которое с каждой секундой все больше размазывалось в своей формулировке.