Проходит все, и тихий шорох мешает нам двоим уснуть.

Проходит все, и только воздух навис над нами. Обессудь.

И наше страждущее тело, и наши боли, ведь, отнюдь,

Люблю до дрожи эти плечи и эту спину, эту грудь.

Пускай накроются туманом больные мысли, мирный шквал.

Пускай сожжет нас, искалечит, сей черной боли океан.

Но лишь не ныне пускай зволит рассеять глаз твоих дурман,

Ведь утром снова ты исчезнешь, замолкнешь, как лихой обман.

Нам все ровно, что будет странно, больно, тоскно и порой

Мы все-таки захотим сдаться, изжечь все чувства. Не впервой.

Мы столько времени метались, чтобы сберечь знойной покой

И все же что-то не сложилось, и ты сбегаешь. Ну и долой!

Небес, залитых хрупким дымом, мы не увидим вместе уж,

И тоскно станет мне настолько, что я подумаю: «А чушь!

Все эти принципы и запреты, кому дались они теперь,

Когда уж я, все потерявший, несчастный, дикий, иду за дверь.»

Но ты вернешься. И этой ночью мы согрешим еще не раз,

Сбежим подвижною дорожкой в глубины леса, в ночь и грязь.

И больше ничего не слышим: лишь томный вздох, незлой отказ.

Я украду, пускай нечестно, тебя и твой взгляд туманных глаз.

«Но вся эта история неожиданно взволновала в ней девственно дремавшие чувства. Нарушилось тонкое равновесие, точно во всем ее теле, от волос до пяток, зачался какой-то второй человек, душный, мечтательный, бесформенный и противный. Девочка чувствовала его всей своей кожей и мучилась, как от нечистоты; ей хотелось смыть с себя эту невидимую паутину, вновь стать свежей, прохладной, легкой. Но, пригревшись на солнышке или ночью в мягкой постели, второй человек оживал, осторожно пробирался к сердцу и сжимал его мягкой лапкой. Его нельзя было ни отодрать, ни смыть с себя, как кровь с заколдованного ключа Синей Бороды.»

Алексей Толстой «Хождение по мукам. Книга 1. Сестры»

Как жаль, что эта светлая ночь не позволит мне спрятать в ней чувства. Залезть в ее мягкие изгибы, накрыться не прозрачной черной пеленой забвения. Шумит вода, и я на виду у луны, как на ладони. Кромешная тьма накроет меня навеки, когда я ступлю в ледяной выр несущихся потоков. Страх подымается от живота и к горлу. Отблески скупого одинокого света все плывут по легких изгибах течения.

– Эй! Э-эй! Не глупи!

Все никак не могу отделаться от этого голоса. Он преследует меня, сковывает, обвивает, он все не хочет уходить из головы, даже если его давно нет рядом.

– Все хорошо, – выдавил я дрогнувшим голосом. Это лишь сон! Сон, который преследует меня с тех пор, как я вернулся в Харьков! Каждую ночь он снится мне. Все те же лица, все тот же холод ледяной Ломницы, все тот же парень на берегу, – я в порядке!

– Зря я тебя забрал! Зря я к тебе так стремился! Все зря! – говорил испуганный тяжелый голос, а через секунду бредовый диссонанс безразличия повергает меня в ужас: – ну, что? Давай! Боишься? Убей себя! Убей себя ради меня! Ты хочешь, чтобы я помог тебе? Ты хочешь!

– Если бы ты оставил меня там, если бы не пришел тогда, когда я уже хотел лишить себя жизни из-за той тошноты, что мешала мне дышать… я бы уже был мертв! – кто это? Я не могу говорить этого! Этот призрачный бред вытягивает из моего подсознания действительно ужасные вещи!

– Ха-ха-ха! – раскатилось над Ломницей, разнеслось над всей долиной и даже нависшим заросшим берегом, что пугал меня своей чернотой. Размытое потемневшее лицо, которое все больше истиралось в моей памяти, сверкнуло очередной переменой: – к чему это? Твоя душа все не найдет покой, Рома. Я звал тебя з собой. Почему ты соврал мне?

Тяжелые, сумасшедше быстрые потоки толкали меня в глубь, в темную глубь кристальной воды, тянули по твердым брылам камней. Страх разрывал мое сердце. Почему он стоит там? Он не поможет мне выбраться отсюда? Ведь он помог мне тогда…

Что было? Мой разум растворяется, все образы выгорают, немое удушение охватывает мое горло. Я все больше отдаляюсь от темной фигуры, что стоит на каменном берегу. Картины красочного сна разбавляются, мешаются, плывут красками, я не дышу уже будто вечность. Видение гаснет. Разум загорается медленно и неохотно…

В тот день мне исполнился двадцать первый год. Я почувствовал себя самым несчастным человеком в мире, когда лежал и смотрел в потолок тем душным летним утром. На столе на кухне лежал мой маленький праздничный пирог – один сплошной корж с клубникой и малиной внутри. В голове звучал лишь белый шум. Энигматичная тоска заполнила все мое тело. Казалось, я видел этот сон еще задолго до встречи с тем человеком и всю свою жизнь только ее и ожидал. Как маленький ребенок с тревогой ожидает похода к стоматологу. Неминуемо, страшно, облегченно.

Тогда я жил от фазы до фазы: от легкости и движения – к сплошному безразличию. И уже тогда я так устал от этого. Во мне не было сил пытаться подняться.

Но жизнь, из которой я медленно уходил, дала мне еще один шанс. Она тряхнула меня и плюнула в лицо: «Выбирайся, если хочешь остаться».

Думаю, если бы не этот побег, этот дом, это безразличие в нем, я остался бы тем же страдающим человеком. Я пытался бы жить по правилам, жить в угоду кому-то. Но не думайте, что я вылечился, что откуда-то во мне взялась сила воли и я пошел налаживать жизнь. Я просто встретил испытание, которое не мог обойти, которое повалило меня и заставило сражаться. Мне некогда было думать и сожалеть.

И ни слова не прозвучало о чувствах. Мы никогда не называли это «любовью», «страстью» или же «безумием». Ведь ощущение того, что все это лишь сон, позволяло нам быть предельно искренними в своих чувствах. И в то же время, мы были веселы и мятежны. Мы собирали наше будущее по осколкам. А в итоге вместо того, чтобы бороться за него вместе, мы боролись друг с другом. С таким хрупким миром, что вот-вот рушиться…

Повествование первое

Отец

Июнь 2009

«Роль убогой жертвы вызывает в окружающем мире агрессию и неминуемо притягивает к ним узурпаторов, унижение, насилие и боль. Страх разрушает их душу. Еще с детства я отметила, что людей, которые выбирают пассивную роль игрушки в руках «недоброй судьбы», вокруг очень много. Природа эту роль «не любит», рано или поздно, возникнет сила, наносящая «страдальцу» удары, пока не заставит его взбунтоваться и подняться с колен, а если нет, она изрыгает его из чрева жизни, как никчемный элемент.»

Леа Веденски «О Жизни, Смерти и Любви»

Когда Ромка был настолько юн, что считал себя вполне сформировавшимся зрелым человеком, он, в тайне от себя, страдал одной необычной болезнью. И оттого, что Ромка не признавал в себе никаких симптомов, страдал он лишь упорнее. А изменения, коверкающие его здравое ощущение мира, он надеялся пережить так же незаметно, как и нажил в разгаре своего подросткового максимализма.

Парень не знал точно сколько лет прошло с тех пор, как он утратил вкус к жизни, но каждое божье утро с тех пор он просыпался от разрывающих его чувств раздражения и тревоги. У Ромки не было планов. Он ничего не хотел. Лишь спастись от давящей и стирающей его скуки.