В углу, на ореховом комоде, что-то мелкое и пушистое скребло своими крохотными лапками, бегало и стучало о железную клетку, служащую ему домом. А справа, в противоположном углу, купаясь в блестящем сквозистом свете, на пушистом белом ковре, похожем на распластанную горную козу, тихо сопело что-то побольше. Ее брат.

Его не волновали жуткие сны, он не замечал отчаянных звуков из клетки своего то ли хомяка, то ли морской свинки, то ли, вообще, какой-нибудь крысы; его не волновало, что лежит он на полу, что в комнате не один, что на его лежащую фигуру пристально смотрят. Сняться ли ему такие же тревожные сны? Как впечатлительное кино, только глубже, только из собой в главной роли. Только из ощущением ностальгии прошлого или будущего.

Почему в комнате так темно? Почему я всё ещё здесь лежу? Я должен был уйти, не успев попасться своей девушке на глаза. А что, если я наткнусь на неё прямо сейчас? А что, если она уже знает? Да разве это так страшно? Неловко было от шума в коридоре, от голосов и от понимания того, что не хочу видеть сейчас никого, а объясняться и мучиться от неловкости – подавно.

Мимолетный взгляд на лежащую фигуру справа и взрыв нервного беспокойства, заставившего упасть назад на подушку.

Притворяться спящим, чтобы меня никто не трогал всю ночь мне не хотелось, тем более все тело уже затекло. Не ожидал, что просплю весь день. Может, в ту кружку с водой Павел мне подсыпал снотворного? Я пыхнул. Настина мать и без того недолюбливает меня. А если еще и в таком виде увидит, всему будет конец. И официальное знакомство с ней в такой момент было не самым лучшим вариантом. С синяком на подбородке да зелеными коленями. Ну, а с другой стороны куда хуже будет уйти нахально, даже не поздоровавшись.

И как только я, собравшись с мыслями, решился разбудить Павла, чтобы вежливо у него отпроситься и уйти, наплетая попутно уйму разных причин да мило благодаря за постель и замороженную курицу, он резко дернулся во тьме, вызывая у меня приступ икоты. Безошибочно втупляясь в меня сонным туманным взглядом, застыл на минутку. Как будто вот-вот выпалит: «Ты что здесь забыл?».

– Не хотел тебя будить, – в ушах раздался еле уловимый шорох его сонного голоса.

Одинокое в своём величии жёлтое светило горело холодом на тле ночи. Звёзды, не засвеченные солнцем и неспрятанные за вихрями туч, дарили спящей земле ещё больше мягкого ажурного света. Деревья шептались под окнами. Топившийся в смеси воздуха и света силуэт, выглядел, как мраморная статуя, скрывающая уязвимое нутро за бесцветной кожей век.

– Пойдем поздороваемся, – поднял темные непонятные глаза. И все настроенные планы рухнули невесомо легко. Как карточный домик.

Щёлкнул выключатель, и удивительный вечер погас. И луна, и звёзды, и танцующие огоньки в стёклах напротив вмиг померкли. Не померк лишь ленивый блеск в матовых заспанных глазах. Павел напускно небрежно размял затекшие плечи и мимолетно тыкнул мне пальцами.

– С тебя пиво.

Я послушно кивнул. Слез из кровати. В нагретом смирным дыханием воздухе, я смотрел в его неомраченное лицо сквозь безразличную маску. Сквозь ленивую линию его глаз. Сквозь ширму растрёпанных тёмных волос.

По спине прошёл мороз, стоило взгляду упасть на собственный оголённый живот. Огромным чернильным пятном, выбитым на коже немного выше бедровой кости, обнаружился большой, почти что чёрный синяк. Тело и не узнало бы, какой он болезненный, если его яркое отражение не высветлилось бы на сетчатке пугающим бельмом.

– Здоровый, – вырвалось у него удрущающее, – мне Настя говорила, что ты буянить любишь. Часто с тобой такое? – посмотрел пристально, будто читая отклик на моем лице. А затем, небрежно заправив ногой коврик и почесав щеку, вышел в коридор.

На спину упала лёгкая теплота белоснежной футболки. Рыжий сирийский хомяк продолжил свой марафон в колесе, а возле окна оказалась скучающая пустота.

В злостном непонимании я рассматривал разноцветные краски блестящих палитурок, смётанных на полке журналов, разбросанную в приоткрытой шухляде, одежду, смятый пушистый ковёр. И чего он напоминает мне это? Думает, я не понимаю? Держит меня за дурака?

Радость вырваться из только что образовавшегося напряжения, воцарившегося в было уютной комнатке распирала грудь наивным быстрым порывом. Я запрыгнул в обкладенную чёрно-белой плиткой узенькую ванную. Будто в домик того глупенького хомяка. Только без возможности безнаказанно подглядывать за своими хозяевами.

Стоял, вылавливал из шумной холодной струи воды блестящие брызги боясь, что холод слишком больно уколет меня, если я окуну в него руки.

В дверь негромко постучали.

– Рома, ты выспался уже? – пара спокойных слов и нестерпимо бурлящие волны сражения. – Знаю, у тебя экзамены, и ты готовишься, но ты хоть ел сегодня? Я приготовила картошки с куриными отбивными в духовке. Как закончишь – ходи на кухню – расскажешь, как всё прошло.

Она хотела быть понимающей и тихой, хотя ненавидела меня частью души. Хотела верить мне, когда я по дурацки фальшиво оправдывался. Кто знает, может она и вовсе любит другого, но боится сделать мне больно. И если я не ступлю первым, мы будем морочить друг другу голову вечно. Я понимал это, черт возьми! Но вчера я все равно встал перед ней на колено и попросил стать моей женой. Зачем? Тот очередной порыв «решимости» был, наверное, наиглупейшим порывом за всю мою жизнь. И это мучило меня тогда больше, чем неудачный тест или побитое лицо.

Мимолетный взгляд в своё отражение, в потухшие серые глаза, побледневшее лицо, всё в разводах, во всклоченные на голове серые жмуты волос.

Приглаживать их было безполезно, умывать щеки – тоже. Унижение и боль не смоются даже средством для посуды, их и жёсткой пластиковой щёткой не оттереть.

Вот снова нужно примерять маски, преображаться, казаться смелым, приятным, сильным, повторяя раз за разом: «Все окей, всё в порядке. Меня ничего не тревожит». Чтоб отстали.

Шум пенящейся в раковине воды медленно растворялся во все ещё спящем сознании, приводил его в рабочий, ходовой режим. Зачем усложнять что-то раздумиями, которые ни к чему не приводят? Зачем сходить с проложенной уже дороги? А возвращаться, когда прошёл уже столько? Зачем?

– Сейчас приду.

Настина мать вместе с Олей вошла в квартиру несколько минут спустя. Расположившись на кухне за столом, она рассказала собравшимся нам, как упала с табурета, когда раскладывала бутылки с выпивкой за стойкой, как разбила стеклянную витрину, как потаращила два дорогущих виски до плитки. Один, говорила она, стоил, примерно, две с половиной тысячи. С непреувеличенным восхищением, вопиющим интересом, рассказывала, как вывихнула в стопе ногу, как еле добиралась до кабинета, чтобы кому-нибудь позвонить. Ведь в заведении было совсем тогда пусто. Громко на себя нарекала, не полностью отойдя ещё от шока, жалела те две бутылки, спрашивая будто у самой себя, кто будет чинить и прибирать весь устроенный в баре погром. А сама тем временем намекала открыто: «завтра-послезавтра, вы, ребята, пойдете и уберете осколки и замените плитку».

В уставшем голосе почти пятидесятилетней Марии Васильевны всё-таки звучали привычные, присущие лишь только ей, весёлые, самоироничные нотки. Её улыбающиеся карие глаза искрились мягкой добротой и зрелостью. И она всё болтала, то и дело поглядывая на каждого поочередно и довольствуясь нашими серьёзными, сочувствующими лицами. Рассказывала, как ей справлял кость старый знакомый хирург, как это было ужасно больно. Потом возвращалась назад во времени, повествовала о мучительном путешествии по больнице в поисках кабинета травматолога, в поисках того самого травматолога, который так по итогу и не нашелся. Она была очень болтливой и отзывчивой, но что-то все-таки меня от нее отталкивало. Как и ее от меня. Не смотря на то, как старательно она хотела казаться открытой и легкой, эта женщина была совсем не простой. Иногда мне казалось, что она полностью читает меня. Играть с ней в свои лживые игры было невыносимо, как бы я не выворачивался, один ее теплый взгляд вводил меня в ступор.