Все невольно стекалось в одно русло и изводящий стук рельсов, что так въедался в мозг за двенадцать часов езды… Неужели здесь реально уснуть?!

Девушки, парни… Ничего не приносило ощущения свежести, ничто не способно было наполнить. Внутри все застыло, закаменело. И сколько это продолжалось? Пока его сердце снова не взорвалось острым желанием и жгучей болью. А ведь он думал, что всё забылось, что все потухло. А ведь он смеялся над своими ребяческими порывами, от которых зудело все его нутро.

Нет, оказалось, ничего не прошло. Странное ощущение чего-то, намертво приросшего к его нутру, заставило снова верить в судьбу, желать столкнуться с этим дивным существом ненароком еще раз. И уже не на улице, мимолетным взглядом, что не способен насытить, и не в объятиях сестры. Это доставляло лишь горечь.

Парень сам не знает, когда впервые встретил то создание? Может, на улице, в обществе громкой компании. Лет пять так назад. Или… еще раньше. Десять лет назад. Пятнадцать… Вечность? Все это лишь муторный сон. Всепоглощающий сон, что не отпускает уже который год.

Вот он сбежал. Павел не впервые приезжал в Гриньков на дачу. Помогал тете Люде по огороду, пока еще ходил в средние классы. Ломал ограждения со шпаной на Ивана Купала, и зажигал вонючую вежу из шин. Здесь он впервые и закурил, и выпил, и влюбился. Еще в классе так седьмом. В смугленькую девочку с большими черными глазами. Она была такой заводной, что никогда не оставалась вне компании своих затейнических дружков. Она выдумывала разные пакости да развлечения – была королевой в том крохотном мирке, где для их беззаботной юности было так просторно и уютно…

Потом ему стукнуло девятнадцать. Та девочка уже выскочила замуж и родила. А он ворвался во «взрослость». Судорожно хватался за работу, томился в общежитиях, доказывал свою правоту, независимость всем и вся! Хорошие девочки не обделял его вниманием, а он любил их ласку и хрупкость. Любил, но… Страдать его заставила ни ласка, ни хрупкость, ни даже пластичная утонченность женских тел. Это было непонятным открытием. Острый подбородок и крепкая шея вызывали щекотливый холодок на его щеках. И жжение. И зной. Все разом. Изогнутая линия его спины и плеч. Обкусанные пластинки его ногтей.

Пашу тянуло. Тянуло туда, где тот особенный человек с сестрой, тянуло в места, где он мог пить и веселиться, где его не частая улыбка была по-настоящему искренней. Где он был смелым и безрассудным. Где была видно и его упрямство, и уязвимость. Где он терял обладание, ломал границы своей морали, где доходил до самого края.

Слишком быстро прогрессировали чувства. Из интереса – в горячую пену притяжения. Достаточно, чтоб все запутать. Заставить испугаться себя и отречься. Закрыть все жалюзи. До полной душевной глухоты. И вот все началось. Он долго зрел в этих метаниях и теперь, кажется, он точно знает, как поступит с этой мучительной болезнью.

Но что же такого особенного он видел в том существе? Неужели он чувствовал ту тонкую призрачную связь? Вряд ли всё появилось от родства: – те предвздохи, когда оно улыбалось, полные чего-то неопределенного до краев. Глаза, лишенные искреннего блеска. Эластичность плоти да складки джинсовой ткани на коленях, – вот, что рождало все те вспышки зуда и глухой боли.

Да что за чушь? Все мы люди – куски ткани одной формулы и структуры. Так почему именно это тело? Источает такой запах, смотрит так, и так смеется? Но разве так важно, как расположены во рту зубы и как слеплен нос? Растут ли волосы на груди или нет? И подавно – какую тряпку накинул на плечи!

Но юный Паша не знал, что в каждом человеке встроен загадочный механизм любви, который у каждого срабатывает по-разному, который иногда играет злую шутку вместе с человеческой судьбой. Он не догадывался, что и с ним сыграет. Что сыграет и со мной.

*

Прежде, чем привычная мелодия, что за года стала так четко ассоциироваться с холодом да мигренью, проскользнула наконец в мое сознание, я уже вскочил на ноги. Глаза тут же залил липкий мрак, тогда я, пьяно покачнувшись и бухнулся обратно на кровать, да принялся усердно тереть слипшиеся от муторного сна веки. Пробиравшийся с улицы во внутрь свет заполнял комнату прозрачной свежестью. Я пытался привести себя в чувство. Собрать не вязавшиеся мысли в комок. А приткнувшись к окну, я, вмиг очистившийся от щекотливой мари прошедшего сна, уставился в кусок выбеленного рассветом неба, не зажженного еще солнцем. Небо с колебанием смотрело на меня в ответ. Оно было кобальтово-лазурным, с бледными отблесками утра.

Вдруг во мне задрожало нервное возбуждение. Затопленные сонной прохладой рассвета улицы, стелились далеко внизу и казались такими чужими и холодными, что я не мог представить себе, как сызнова спускаюсь и сливаюсь с ними в одну серо-бежевую полосу марудной рутины. В голове завязывались ростки мыслей. Я вспоминал о прошлом вечере, будто бы спокойном уютном ужине, пусть и без свечей. О тёплой беседе, постигшей может быть и счастье, но не чувствовал ни толики покоя в них – в этих «утешительных» мыслях.

Сегодня у меня экзамен. Уже последний. И я думал, запрыгивая в холодные джинсы, о том, что вот, еще немного, и вырвусь, наконец, из состояния зависимого от родных, неудовлетворенного своим существованием создания, как вынырнул бы из холодного моря, что утаскивало меня в свои беспросветные глубины. Но ничто не хотело предзнаменовывать мне это. Ни мигающий все новыми сообщениями телефон, ни отсутствие чистой футболки в шкафу, ни огорчающе тусклый вид в зеркале – ничего. Даже горящий на щеке нюдовой помадой поцелуй.

Если честно, то я и вправду верил в эти утверждения. Верил, словно в истинное настоящее. Верил, что всего-то нужно выпуститься, чтобы решиться. Обрезать все абордажные канаты, отмахнуться от жизни и броситься в нее безобразным прыжком. И будет совсем не совестно, вот так взять и бросить все, очистить список контактов, чтобы наверняка. Или полностью, или никак. А ведь я вероломно себя обманываю, заведомо зная, что грезы останутся грезами в облике цветастого танца перед глазами. Под громкую музыку, вперемешку из горечью во рту. Как это и было прежде. Когда я был до одури влюблен. И так же глупо верил, что навечно, что остро и жгуче. Когда думал, что схожу с ума от блаженства, а вместо этого лишь медленно и безвозвратно подходил к состоянию мучительного тления.

С муторным волнением пробрался в светлую кухню, опустился на диван, принюхиваясь к запахам маминой незамысловатой выпечки. По утрам у меня никогда не было к ней аппетита. По утрам, напротив, я наполнен был тусклым раздражением. А мать, привыкнув к этому, играла со мной в молчанку, устав от моих неприветливых погаркиванией. И самому было тошно. И был беспомощен пред болезнью. Которая была ветром, развевающим мое бесформенное тело.

Я всегда оставался у матери под боком. И не то, чтобы я что-то там планировал, на подобие переезда – это даже не обсуждалось. Она много раз говорила мне, что не собирается оставаться в этой квартире одна. Но на что мне жаловаться? На то, что меня кормят, обстирывают и убирают? И всё, что от меня требуют – прилежно вбивать себе в голову знания. Нет. Даже этого не требуют. Главное, что бы рядом был.

Знаю, для этой пошарпанной женщины я мало ли не единственный близкий ей человек. Ни друзей, ни родных. Одна, пыльная и тяжелая, совсем мерзкая работа на кухне маленького ресторана в пятнадцати минутах езды от дома. Она работает там с прибацаными хиппи и наркоманами, но не смеет таже обидеть их дурным словом.

После поступления в университет я продолжил жить с матерью. И мне не могло перестать казаться, что я вечно во всем себе из-за нее отказываю. Хотя однажды, взбунтовавшись, я купил мотоцикл-драндулет, из-за которого лишь запасся неприятностями.

Наверное, мать и вправду не могла оставаться одна или же побоялась оставить наедине меня. Испугалась кошмаров. Думает, только вдвоем мы можем с ними бороться. Думает, я одинокий и беспомощный – бестолковый ребенок, что не носит в голове этих токсичных мыслей.