Теперь же сон был предельно ясным, четким – «реалистичным». Как будто все происходящее я видел воочию…

Ирина предстала предо мной, быть может, в самом привлекательном и романтичном образе, переходящим, на родной нашей почве, из века в век, из поколения в поколение по неразрывным, прочным каналам народной памяти – красивой девушки-русалки: с широко распущенными, мокрыми волосами, в которых, переливаясь, посверкивали серебристые искорки дивного лунного света, и какие-то золотые крупинки – песчинки из таинственного подводного мира, с открытой, слегка двигавшейся, от ровного, спокойного дыхания, грудью – над тихой гладью воды; удивительным образом в ней отражавшейся – словно через огромное увеличительное стекло, и с предельной ясностью.

Она стояла в реке.

В трех – четырех метрах от берега.

В том памятном месте, где, согласно людской молвы, во время войны затонул немецкий танк и, по твердому убеждению Ирины, должен был обитать хозяин реки – Водяной.

(По всей видимости, это замечательное, сказочное существо действительно обитало здесь, потому что другого такого глубокого и притягательного места в реке не было, во всяком случае, в ближней округе…).

Я же находился на берегу.

На таком расстоянии от воды, которое способно преодолеть – зачерпнутая Ириной и брошенная в меня – пригоршня влаги.

Луна в эту ночь горела, как и положено, не обычным, естественным, то есть отраженным солнечным светом, а – ярким и резким, – косыми лучами освещая Ирину с боку.

(Песчаное дно в этом месте неровными пластами уходило в глубь реки, и было непонятно, как Ирине удавалось сохранять равновесие и устойчивость…).

Поэтому я, совершенно не напрягая зрения, отчетливо, ясно видел: непричесанные, перепутавшиеся ее волосы с зеленоватым, «травяным» отливом, мраморную бледность неподвижного, как будто занемевшего лица, вызывавшего этой своей неподвижностью во мне – священный трепет, такую же мраморную белизну гладких, как на озере первый зимний ледок, плеч (там, где их не закрывали волосы…), рук, груди, живота – до той его клино- угло- подобной части, которую еще нельзя назвать «грехом» (в детстве… да, в детстве от взрослых людей я слышал, что женское лоно, кроме множества других терминов, некоторые из них я уже хорошо знал, опять же, от «просвещенных» старших товарищей, называют в том числе и таким словом…), а если продолжить далее, то это как раз и будет – то самое, что это слово означает – в настоящий момент – скрытое от неотрывного моего взгляда под толщей воды.

Впрочем, уже в следующую минуту – недоступное – стало видимым.

Ирина-русалка сделала плавное движение – прекрасным своим телом.

Вперед.

Отчего тотчас всколыхнулось, пришло в волнение – необыкновенное отражение на чистой, зеркальной поверхности – ее плоти.

(Казалось, эта ее отражение-плоть вот-вот достигнет берега и – выплеснется на меня…).

С той же необыкновенной легкостью преодолев крутой подъем, – Ирина вышла из реки на берег.

Встала мокрыми ногами на остывший, холодный песок. Не почувствовав этого холода.

Неподвижное, до сего момента, лицо ее вдруг изменилось.

Преобразилось.

Преобразились ее глаза.

Взор стал сверкающим.

Сверкающим (и суровым!) этим своим взором глянула она вокруг – перед собой, в одну и другую стороны…

И от этого, казалось, должно было затрепетать, сотрястись вокруг – все живое!

Но, вот, строгий ее взор смягчился.

Тонкие губы дрогнули.

Приоткрылись.

Она тихо – глубоко – вздохнула.

Поднесла затем к голове правую руку, а в руке – широкий, причудливой формы гребень, с длинными зубьями из острых рыбьих костей – и стала расчесывать волосы. И долго – нетерпеливыми, импульсивными движениями – расчесывала она их. А с густых этих – не поддающихся гребню волос – тоненькими, как будто дождевыми, струйками сбегала влага (откуда-то берясь вновь и вновь…), вольно растекаясь по белой, с коричневыми горошинами сосков, груди, плоскому, слегка вдавленному внутрь, животу, затекая в гущу мелких (как нежная, только что вылезшая из-под земли, по весне, травка…) волосков, покрывших чудный, немного выпирающий вперед, бугорок, и продолжая стекать дальше, по ровной, словно отшлифованной, коже округлых бедер.

И после – расчесав, наконец, волосы, бросив, через плечо, гребень в реку, – медленно, легко касаясь земли подошвами стройных, красивых ног, пошла на меня.

Это – неожиданное ее действо – вызвало во мне жгучее желание тоже стронуться с места. Я хотел отступить назад, уйти куда-нибудь подальше (но не совсем…), почувствовав опаску, боязнь – от близкого ее присутствия. Но, видимо, околдованный дивными чарами, – не смог этого сделать. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Недвижно стоял на месте, и все. Только в груди испуганно стучало сердце, да ошалевшие мои глаза – не были неподвижными в своих глазницах. Они бешено, словно голодные волки по лесу в поисках пищи, – рыскали по великолепному ее телу, с жадностью обшаривая каждую доступную его часть.

Я смотрел на Ирину, испытывая, помимо опаски и потрясения – от вида живой, обнаженной плоти – и другие – довольно необычные ощущения. Мне вдруг показалось, что изменилось Время. Словно оно перешло в иное, неизвестное человеку, измерение. Потому что: то небольшое расстояние, которое нас разделяло, Ирина долго не могла преодолеть! Она двигалась энергично, но как будто из воды попала в некую невидимую субстанцию, массу, имеющую вязкую и плотную структуру и сковывавшую ее по рукам и ногам. Казалось, что каждое ее движение вперед – одновременно было и движением назад. Так, на экранном полотне кинозала – огромный, грохочущий по рельсам поезд, надвигающийся на зрителей всей своей многотонной, железной мощью, в реальности никогда на них не наедет.

Без сомнения, это были ее – русалочьи – проделки!

Может, она так и хотела – напугать меня?

Зачем?

Ни зачем! Просто так! Подчиняясь коварной своей русалочьей природе…

А может, весь фокус заключался в том, чтобы я мог получше ее разглядеть? Если это так, то фокус ей вполне удался…

Наконец, Ирина преодолела разделяющее нас пространство.

Приблизилась ко мне.

Почти вплотную.

И тут я заметил еще одну странность.

Странность эта была в удивительной перемене, которая вдруг с нею произошла.

Из девочки-подростка, какою Ирина вышла из воды на берег, – она неожиданно, в одно мгновение, превратилась в молодую, очень красивую женщину.

Я узнавал и не узнавал ее.

Признавал в ней – прежние ее черты, и не признавал.

А что было для меня совершенно внове – это умопомрачительная ее близость, действовавшая на меня так, что я готов был здесь же, на месте, умереть!

Она стала передо мной.

Глянула мне в лицо – так глянула, словно считывая с него, до последней искры хаотичных моих мыслей, нужную ей информацию. Затем проникла в глаза – острым, как каленая, выпущенная в стремительный свой полет, стрела, взором. И ласковым, томным голосом назвала меня по имени:

– Андрей!

Ее, напомнивший мне ту Ирину, голос – привел меня в чувство. Я обрел способность в большей, или меньшей мере владеть собой. И немедленно откликнулся:

– Ирина!

– Да, это я! Ирина! Посмотри на меня! Ты меня помнишь?

– Помню…

– Смотри еще!

Она отступила на шаг.

Медленно повернулась кругом, показав себя со всех сторон.

– Прошло много времени, как мы расстались! – вновь услышал я завораживающий ее голос. – Я уже не маленькая девочка! Правда?

– Правда!

– И могу делать все, что хочу!

– Да…

– Скажи: я хороша собой?

– Хороша!

– Стройна?

– Стройна!

– А как тебе милые мои сестрички? Взгляни: они уже выросли, стали большими!