Ей было тринадцать лет!

Тринадцать!

Было ей лет.

Было…

В этой цифре, довольно своеобразной, с укоренившейся в человеческих умах неоднозначной ее «репутацией», – скрывалась очень сложная, может быть, даже неразрешимая, для меня задача… Никакого отношения не имевшая к математике. Во всяком случае – прямого…

Я никак не мог сосредоточиться, «собрать в кучу» жидкие свои мозги – чтобы сделать правильный выбор, или вывод.

Всего – тринадцать?

Или – уже тринадцать!

Даже через какой-то месяц (неполный месяц!) – четырнадцать.

Так, или этак?

Первое, или второе?

Архи важный и архи сложный этот вопрос – неотступно меня преследовал.

Беспокоил.

Донимал.

Мучил.

Утром.

Днем.

Ночью.

Как серьезный, плохо поддающийся исцелению, телесный, или душевный недуг.

Пытаясь дать на вопрос этот точный ответ (в неточном не было смысла…), я, подобно озадаченному «Витязю на распутье» с картины художника Васнецова, склонялся то к первому, то ко второму умозаключению, приводя те, или иные – убедительно-неубедительные – доводы.

В конце концов, изрядно помучившись, физически и морально, – я пришел к умозаключению номер два. То есть – уже…

Пришел я к этому соображению, тщательно проанализировав поведение, поступки Ирины, яркость, образность и живость мышления, нетривиальность суждений о жизни, о взаимоотношениях между людьми, в самом широком их спектре, многообразии, манеру мировосприятия в целом, а также определенные внешние и внутренние признаки, время от времени проявлявшиеся в неординарной ее натуре – в полную, или почти полную, силу…

Тем временем, лето, весело «катившееся в июль», – добралось до верхушки месяца.

Мой отпуск подошел к концу.

Совсем скоро мне предстояло испить горькую свою чашу! Я должен был убыть в училище.

Мысль о нависшем над моей головой, подобно Дамоклову мечу, отъезде – крайне негативно повлияла на меня – мои чувства, сознание, настроение. Я точно впал в состояние заторможенности, «анабиоза». Сделался равнодушным ко всему (исключая своих родных), что происходило вокруг меня… Если происходящее не имело непосредственного отношения к нам с Ириной.

Накануне одной из последних наших встреч – «анабиоз» сменился жутким отчаянием! И тоской! Казалось, что за все те девятнадцать оборотов Земли вокруг Солнца, совершенные при моей жизни, – не было случая, чтобы мое сердце тосковало так сильно и безутешно!

В одну из особо тяжелых минут «душевной невзгоды» – мне пришла на ум одна – не очень хорошая идея: заболеть какою-нибудь «фиктивной» болезнью. Благодаря фиктивной этой болезни – я мог бы задержаться дома еще на какое-то время – три-четыре-пять дней.

(Некоторые мои товарищи подобной уловкой, случалось, пользовались: направляли в учебное заведение соответствующие телеграммы, подтвержденные должностным лицом из военкомата, с которым, должностным лицом, можно было тем, или иным образом договориться…).

Помимо того, что я и так пребывал в подавленном совершенно состоянии, и никак не мог из этого состояния выйти, мне отчего-то вдруг начало казаться, что в наших с Ириной отношениях, при всей их максимальной открытости, доверительности и прочем – все же оставалась некая недосказанность, незавершенность – недоставало какого-то существенного, может быть, даже – главного «штриха». И этот «пробел» необходимо было устранить.

Однако, тщательно поразмыслив, я отказался от этой авантюрной затеи, осознав, что в таком случае (если бы история с вымышленной болезнью оказалась успешной…) я нисколько не облегчил бы свою участь, а наоборот – лишь продлил бы охватившую меня агонию. А «пробелов» могло стать – еще больше.

Как ни печально, но самым разумным было – предоставить событиям естественный ход.

Но не только я один пребывал в таком «расклеенном» состоянии.

Ирина тоже была, словно сама не своя: иногда предельно сосредоточенна, задумчива и, не по летам, серьезна, в другой раз – беспричинно смешлива, весела, на удивление – легкомысленна (беспечно относилась к некоторым важным, на мой взгляд, житейским вещам…), совершенно, казалось, не замечая этого своего настроения, порой вдруг рассеянна, невнимательна – невпопад отвечала на какой-нибудь несложный вопрос, по несколько раз переспрашивала там, где все было ясно.

В конце концов, она – запинаясь, сбивчиво: то – прямо смотря мне в глаза, то – отводя взгляд в сторону, а в какое-то мгновение и вовсе – с отстраненно-отчужденным выражением лица – объяснила, что не может в полной мере разобраться в своих ощущениях, чувствах – во всем, что с ней происходит, и что ей – очень, очень, очень грустно и больно – со мной расставаться!

Душераздирающая эта драма происходила в любимые нами вечерние часы.

За селом.

У кромки поля свежескошенного ячменя, желто-серые валки которого – прямыми линиями – уходили в его, поля, глубь и, кажется, еще дальше – в самое небо.

Без каких бы то ни было лишних глаз.

Хотя, конечно же, многие о наших с Ириной отношениях знали и, в первую очередь, ее родственники и мои родители. Однако, это было не то – не совсем верное, или точное знание. Потому что все (за исключением, может быть, прозорливой библиотекарши Надежды Ивановны, да, возможно, чересчур любопытной «Варвары» – Ирининой сестры Аньки…) видели лишь внешнюю сторону этих отношений и не замечали (просто-напросто не могли заметить – так я, во всяком случае, думал…) другой стороны – внутренней, скрытой, которая была главной.

В какой-то момент мы – одновременно – потянулись друг к другу: я – с намерением поцеловать Ирину в щеку (пытаясь представить немыслимое: что целую ее – всю, не оставляя на трепетном теле, которое было «ни в чем», «живого места»!), она…

Она вдруг слегка повернула голову, и я не совсем ловко ткнулся в ее – мягкие, теплые, чуть приоткрытые, освещенные лучами заходящего солнца – губы…

До отъезда в училище оставалось три, или четыре дня.

Приобретенный в кассе предварительной продажи билетов проездной документ на поезд (для чего мне пришлось совершить поездку в областной центр…) – уже находился, вместе с отпускным билетом, заверенным синей казенной печатью военкомата (прибыл такого-то числа-месяца-года, убыл такого-то…), во внутреннем кармане форменного моего кителя.

Еще больше времени мы старались проводить вдвоем, за исключением тех кратких часов, которые вынуждены были отводить себе на сон, прием пищи и общение с родными.

Между тем, после случившегося – «нечаянного» поцелуя – в наших с Ириной отношениях наступил, в определенном смысле, перелом.

Поворот.

И поворот этот оказался – довольно резким! Крутым – покруче спуска в реку – в том месте, где должен обитать Водяной! Сколь и неожиданным. Как будто включилась – давно ожидавшая своего часа – система форсажа.

Мы уже без всякого стеснения («времени не тратя даром», то есть не расходуя драгоценные минуты, проживаемые отныне – точно одна минута за три, на излишнее и совсем ненужное «оправдание» наших дерзких помыслов, намерений и поступков…) переводили эти отношения из «теоретической», «умозрительной» до сего момента, плоскости – в «практическую», «материалистическую», сводя их, в значительной мере, к банальной, как ее, порой, называют, но поразительно живучей, необоримой природе инстинкта… Не переступая, однако, через определенную грань, о существовании которой Ирине подсказывали интуиция, чутье, какой-то внутренний, правильно настроенный механизм. Я же знал об этой тонкой грани, этом постоянно маячившем у меня перед глазами «шлагбауме» – фактически: до какой бы степени Ирина ни была развита физически (физиологически…), умственно (в границах своего возраста, за который, впрочем, она постоянно предпринимала попытки выйти…) – «по паспорту» (которого она, разумеется, пока не имела…) ей еще только должно было исполниться четырнадцать лет! И с этим, весьма существенным обстоятельством, о чем, правда, мы с Ириной никогда не говорили (словно не признавая таковое обстоятельство за главное «препятствие», которое, в случае выхода наших «инстинктов» из-под контроля, могло нас остановить…), – я должен был считаться!