— Хорошо. Теперь самое главное — ты будешь постоянно говорить. То, что приходит на ум. То, что оказывается на языке. Не может быть неправильного ответа. Не может быть глупых, ошибочных высказываний. Для этого и нужно полное доверие. Не бойся говорить. Все, что угодно.

— Я понимаю. Понимаю.

— Не бойся. Слушай меня, мой голос. Я сейчас завяжу тебе глаза. Просто, чтобы ты не отвлекалась. Хорошо? — Жасмин кивнула. — Мне нужно, чтобы ты говорила.

— Да. Хорошо.

Эван аккуратно зафиксировал повязку на глазах, повернул ее спиной к себе и мягко положил руки на плечи. Поглаживая спину и руки, он спросил:

— Что больше всего тебя беспокоит прямо сейчас?

— Нетерпение. Я не знаю, что нам предстоит, но мне любопытно узнать. А еще страшно. Потому что я не могу и не хочу разговаривать о маме и моем расстройстве. И о моем будущем. — Руки Эвана обняли ее и стали расстегивать пуговицы на блузке. Потом спустились к ширинке и расстегнули и ее.

— Твоя мама тебя любит и дорожит тобой. Она совершила ошибку и, вероятно, признала ее. Ведь так? — Он ни на секунду не останавливался, раздевая ее, поглаживая ее руки и живот. Жасмин, как всегда, плавилась от его прикосновений. Ей хотелось откинуться на его спину, но Эван удерживал ее в строго вертикальном положении. Вдруг его руки замерли. И Жас поняла, что она молчит.

— Да. Она извинилась. Она сказала, что была неправа. Но мне от этого не легче. Мне было так плохо из-за нее. Столько лет… — дыхание девушки ускорилось. Слова с трудом выходили из ее рта. — Она ведь могла мне помочь… Но не стала… — Так приятно было чувствовать прикосновения парня, что она едва отдавала себе отчет в том, что говорит. Только отголоски боли в душе давали понять, что эта тема ее очень тревожит. — Обида душит меня. И я не могу свободно дышать.

— Ты могла бы попросить о помощи. Ты не сделала этого. Почему? — Эван уложил ее на кровать, лишив последних деталей одежды. Мягкие руки прикасались к спине, пояснице, ягодицам и бедрам, возвращаясь снова выше к плечам и шее. Легкие массажирующие касания возбуждали и согревали. А ароматное масло подгоняло сознание Жасмин к невесомости. Мысли будто пропитывались запахом иланг-иланга и чего-то солнечного. Руки вновь замерли. В мгновение стало холодно. Говорить становилось все сложнее, но не говорить она не могла, подгоняя жар, раскатывающийся по телу от рук Эвана.

— Я боялась показаться сумасшедшей. И не хотела напрягать ее. Когда в первый раз это случилось, мама только стала открыто встречаться с Лиз. У них уже было серьезно, и я не хотела, чтобы мама из-за меня была несчастна. Во второй раз это случилось за неделю до их свадьбы. Ей было не до меня.

— И это только твои выводы и решения. Она в этом не виновата. Ты не дала ей шанса показать тебе, что ты важнее. На кого же ты обижаешься? — Массаж становился все более откровенным. Все более пламенные мысли одолевали голову, но как только она позволяла себе окунаться в эти мысли, руки замирали, и ей приходилось снова и снова сосредотачиваться на колких вопросах и выдавать болезненные ответы. И чем глубже она копалась в своей голове, тем сложнее ей было отвлекаться от того, что происходило с ее телом. Вопросы сменяли один другой, руки все чаще замирали. Внутренняя поверхность бедер горела от быстрых и четких движений. Большими пальцами Эван задевал уже влажное лоно, с каждым разом проникая все глубже и глубже. И чем сильнее пылала ее кожа, тем более ледяным казалось отсутствие рук, и пальцев, и губ.

— Перестань так глубоко уходить в прошлое. Вернись к сейчас. Об этом позже. Ты же хочешь расстаться со своей злостью. Так скажи мне, наконец, что является предметом твоей ярости…

Жасмин кричала и стонала. Ей казалось, что она балансирует на грани оргазма, потому что возбуждение уже так долго не отпускало ее, но и не достигало своего пика, в который напряжение, наконец, покинуло бы ее тело. Какой был вопрос? Ярость? Она ненавидела Джессику в тот момент, она хотела растоптать ее и физически, и морально! Стереть ее с лица земли, одновременно с этим показать, что она на самом деле такое — дешевое, жалкое, недостойное внимания Клемана.

— Ее грязный язык не должен касаться даже его имени. А она захотела уложить его в постель! Мразь! Ненавижу!

— Продолжай! Говори со мной! — Его пальцы двигались быстро, но недостаточно, чтобы она испытала оргазм.

— Ненавижу! Ненавижу! — Она очень старалась сформулировать мысль, но ей это не удавалось. Ягодицу внезапно обожгло огнем, а потом болью. Она замерла. Но не от того, что ей было неприятно. Ее шокировала собственная реакция на боль. Это отрезвило и помогло сосредоточиться, а острота возбуждения только возросла. Мысль пришла в холодное сознание, позволяя, наконец, снова говорить. Но Жасмин продолжала молчать. И ждать. Ждать еще этих хлестких ударов, расплывающихся по коже теплом и сотнями мелких искр. И не только ждать, но и хотеть их. И Эван не оставил ее желание без внимания. Шлепки ощущались как легкие опаляющие касания. И девушка в какой-то момент испугалась от чувства полета, будто тело парит над постелью. Ее губ коснулась улыбка, и она с облегчением выдохнула, будто сбрасывая с себя пелену молчания.

— Ненавижу свое бессилие. И свой страх. Я не знала, что не доверяю маме. Не знала, что боюсь, что она сочтет меня ненужной, если окажется, что я сдвинутая. Что я не чувствую уверенности в ней после… — Она снова потерялась в ощущениях, облизывая губы, сжимая кулаки. Все, что ей удавалось выговорить — это просьбы о долгожданной разрядке, мольбы о нем внутри себя, о большем. Снова почувствовалась боль — странная, острая, но уже почти желанная, приносящая чистоту мыслей и расслабление напряженных нервов.

— После развода с отцом… — Это стало откровением. Слезы полились из глаз сами, но рыдания не сотрясали тело. Оно все еще ожидало разрядки. — Я всего этого не знала. Пожалуйста, Эван, не могу больше. Ты мне нужен так! Мне необходимо чувствовать тебя внутри! Не мучай меня… — Жасмин бесстыдно хныкала, выпрашивая ласку, чувствуя в себе три пальца и понимая, что этого катастрофически мало. — Ты обещал, что не сделаешь мне плохо…

— Доверься мне. Тебе будет хорошо. Ты ведь понимаешь теперь, что злость на Анжелику вторична. Подумай об этом. — Его руки творили что-то невообразимое, заставляя ее сомневаться в каждой своей мысли, заставляя прилагать титанические усилия, чтобы высказать сформированные предложения.

Течение мыслей никак не поддается ее контролю, все ее попытки будто тонут в трясине.

— Не могу, Эван. Мысли путаются. Аах. — Ее широко разведенные ноги мелко трясутся, кулаки сжимают простынь, натягивающуюся от усилий оттолкнуть тело на мучающие ее пальцы. — О, боже. Эван. Пож-жалуйстааа… Ну… — Пальцы исчезают, тело вновь леденеет, руки точными уверенными движениями оказываются привязанными к коленям, уже стоящим на постели, заставляя девушку раскрыться совсем неприлично и просяще. — Мне холодно, Эван. Прикоснись ко мне. Войди в меня. — Резкие тычки по бедрам вынуждают их разъехаться шире, потерять устойчивость и уткнуться носом в постель. Спина прогибается. Мышцы внутренней поверхности бедра тянут от сильного растяжения. Ей неудобно. Но ей так отчаянно необходимо кончить, что она продолжает просить, несмотря на то, что звук ее голоса заглушает кровать.

Она чувствует, как Эван отходит от постели на несколько шагов. Становится еще холоднее. Веревки (веревки?) впиваются в руки. Больно, но это неожиданно отрезвляет. — Я понимаю. Понимаю, что злиться за то, что мне не помогли глупо, если я даже не просила о помощи. Даже не пыталась никому сказать об этом. Я злюсь на себя. Что поддалась страху. И глупости. И чем старше я становилась, тем сильнее я была во власти страха. Но глупо держаться за прошлое — я готова бороться, чтобы эпизодов больше не повторялось. Чтобы я могла быть свободна от них и от страха, что я снова упаду в свою прострацию. Я готова работать над тем, чтобы простить себя. А мама здесь совсем не причем. Она, конечно, была не права. Но больше, чем она уже сделала, она сделать не сможет.