Ртищев, не имевший сыновей, привязался к своему питомцу всем сердцем. Он не только обучал его наукам, но и стремился привить не менее, а, может, и более важное – милосердие, понимание не только дел государственных, но и жизни народной, сердца человеческого.

В этот день Алексей вместе со своим наставником приехал в странноприимницу Федора Михайловича. Царевичу шел шестнадцатый год. Тонкий, гибкий юноша с льняными волосами и чуть начавшим пробиваться пухом усов, с ясными, как у отца, глазами и вдумчивым выражением лица, он был похож на херувима. Было что-то неземное в этом царственном мальчике, что-то трогательное и в то же время тревожившее… Говорят, таких неотмирных земля худо держит. Отчего бы? Ведь они более всех нужны ей. И Русской земле так нужен мудрый и милостивый Царь, каким обещает он стать!

У дверей странноприимницы Ртищева и его воспитанника встречал Андрей. Он единственный знал, какой высокий гость переступает порог милосердного дома. Царевич не желал быть узнанным и нарочно обрядился в самое простое платье и не взял с собою никого из слуг. Андрею надлежало доложить обо всех обитателях странноприимницы – так, как обычно докладывал он Федору Михайловичу. Тот же присовокуплял к тому пояснения об общем устроении милосердного дома.

– Некоторые говорят, что такая забота только умножает число нищих, – заметил Царевич. – Если можно выпросить кусок хлеба, то к чему зарабатывать его.

– Конечно, ледащие находятся всегда, – согласился Ртищев. – Но большинство несчастных приводит на паперть беда, а не леность. Если среди многих воистину несчастных мы нечаянно поможем нескольким обманщикам, то это не беда. А, вот, если страха ради этих обманщиков лишим помощи и надежды погибающих, обречем их погибели…

– Ты прав, Федор Михайлович, – кивнул Царевич, не дослушав. – Как всегда… Ты умеешь думать о целом, а другие все больше мыслят о мелочах.

Он был не по годам серьезен, этот юноша. И от того светлые глаза его время от времени полнились затаенной печалью.

– Знаешь ли, я много думал об этом. Дома милосердия, больницы не должны быть делом одной доброй души или даже нескольких. Мы должны создавать их за счет казны. Не должно христианским душам пропадать в канавах… А уж паче того не должно христорадничать увечным ратникам, потерявшим здоровье на Царевой службе.

При этих словах просветлело лицо Андрея, но он не посмел вмешаться в разговор, тем более что «узнавать» Царевича было ему не велено. Ртищев, однако, заметил радость своего верного слуги и едва заметно кивнул ему, в то же время с гордостью и любовью взглянув на воспитанника. Слова Алексея и для его души были истинным бальзамом. Среди распрей, войн и смут чем можно сделать этот мир лучше? Одним лишь – просвещением и милосердием. Смиренным врачеванием ран.

– Это матушка велела передать на нужды твои, – завершив обход, Царевич протянул своему воспитателю большой, тяжелый кошелек.

Царица Марфа Ильинична с давних пор проявляла большое участие к делам милосердия и часто жертвовала на них немалые суммы, не спрашивая у Федора Михайловича никакого отчета в их трате. Поклонился Ртищев Царевичу:

– Благослови Бог Государыню за щедрость ее!

Алексей с чувством обнял наставника:

– Помоги Бог тебе в твоих заботах о сирых и убогих, никого у них нет, кроме тебя!

Странноприимницу Царевич покинул один, не велев Ртищеву провожать себя. Юноша желал прогуляться верхом, а Федору Михайловичу такие прогулки уже давно сделались весьма затруднительны. В свои палаты возвращался он в коляске, сопровождаемый верным Андреем.

– Не бывает таких царей, – покачал головой «приказчик милосердных дел». – Ягненок да и только! А вокруг стая волчья…

– Много ты рассуждать взялся, – осадил его Ртищев. – Алексей Алексеевич кроток и добр сердцем, но отнюдь не бессловесный агнец. К тому же отец его, благодарение Богу, еще крепок силами, и Царевич успеет довольно возмужать к тому времени, как пробьет час водрузить на свою голову Мономахов венец.

– Когда при нем ты будешь, душа моя спокойна.

– Мои силы не столь крепки… – вздохнул Ртищев. – Но я надеюсь, что кое-что успел и еще успею заложить в его душу… Однако же, я об ином хотел поговорить с тобою.

– Слушаю тебя, благодетель мой.

– Варваре твоей замужем быть пора. Она же мужеского пола дичится, но при том и в монастырь уходить не желает.

При этих словах Андрей вздрогнул и напрягся, что не укрылось от внимательного взгляда пристально смотревшего на слугу Ртищева.

– Чего ж ты от меня хочешь, Федор Михайлович? – глухо спросил Андрей.

Ртищев помолчал, перебирая в пальцах лестовку, затем ответил:

– Хочу, чтобы ты ни себя не терзал, ни ее.

Андрей натянул поводья и остановил коляску, повернулся к Федору Михайловичу:

– Чем же это я ее терзаю?

– Тем же, чем и самого себя. Ведь люба тебе девка, разве я ошибаюсь?

– Она как сестра мне… – хрипло ответил Андрей.

– Я хотя и не поп, но негоже тебе врать мне, – покачал головой Ртищев. – Я не первый день на свете живу. Никогда она тебе сестрою не была. Даже когда ты ее полубесчувственную и насмерть перепуганную привез из Вологды. Видел я, как ты смотрел на нее.

– Пусть так. Что же мне, единственное око вырвать, чтобы оно не соблазняло меня?!

– А, может быть, лучше не око рвать, а сердце открыть – ей?

– Оставь это, Федор Михайлович! – воскликнул Андрей. – Не терзай мне душу! Не искушай!

– Прости, но буду терзать. Почему ты не хочешь поговорить с нею? Вы оба сироты, неволить вас некому. Оба вы в моем доме привечены, и оба получили бы от меня…

– Довольно! – прервал Андрей, забыв от волнения, как следует слуге говорить с господином. – Посмотри на меня, Федор Михайлович! Да меня дети, что черта, пугаются, встретив! Я же урод! Калека!

– Варвара не дитя, – спокойно отозвался Ртищев. – И не воск. Неужели ты не понимаешь, почему так дичится она всех возможных женихов?

Андрей не ответил. Некоторое время молчал и Федор Михайлович. Не дождавшись ответа от слуги, он подвел черту волнительной для последнего беседе:

– Ты единственный человек, которому она верит, к которому привязана. Я хочу, чтобы ты поговорил с нею по душам, не обманывая ни себя, ни ее.

– Да ведь она ангел! Как я посмею говорить с ней в моем безобразии?!

– Позволь ангелу решить вашу судьбу. Она много перенесла и заслужила это.

– Нет, Федор Михайлович, я не смогу говорить с ней…

– В таком случае поговорю я, – решительно сказал Ртищев. – Если я ошибаюсь, и девица вовсе не расположена к замужеству, а в тебе видит лишь брата, быть посему. Ни неволить ее, ни отправлять в монастырь я не стану. Если же я прав, то ты женишься на ней.

– Лучше отошли меня в Крым, пленных вызволять! – вскричал Андрей. – Глядишь, когда меня не будет, она забудет меня, и сыщется для нее достойный жених. Ты прав, Федор Михайлович, она много перенесла и заслужила лучшей доли, нежели калека-муж!

– Трогай, – махнул рукой Ртищев, поморщившись. – Как же тяжело с вами, упрямцами! Хоть кол вам на голове теши, все одно свое твердить будете…

***

Просьбу Андрейки Федор Михайлович исполнил, велев собираться в дальний путь – в Крым, выкупать ясыр. Это было еще одной постоянной заботой Ртищева. Хотя в казну собирался полоняничный налог, шедший на выкуп захваченных турками и татарами русских пленников, но средств этих не хватало. Проклятые басурмане требовали по 250 рублей за людей низшего сословия, а за знатных – по тысяче. Ртищев взялся за выкупное дело на паях с греческим купцом, также озабоченным спасением своих полоненных сородичей. Вместе из года в год собирали они значительные средства и вызволяли на свободу христианские души.

Прежде отъезда поднялся Андрейка в горницу Вареньки, дабы проститься с нею. Ныло сердце в предчувствии долгой разлуки. Прав был благодетель милостивый, никогда не смотрел он на красную девицу, спасенную от разбойников, как на сестру или дочь. Хотел бы да не мог смотреть! Не сестра она была, а греза неисполнимая. Ангел, икона… Что-то, чего нельзя даже в мыслях осквернить низкими помыслами.