Братья переглянулись, но прежде чем успели возразить что-либо, святитель, легко угадав их мысли, добавил:
– Если же запрет сей будет нарушен, то суровое прещение падет на главу и отца вашего, и вас! Посему прошу вас, дети мои, распустите войско и возвращайтесь обратно. И да не прольется кровь христианская!
Тяжелыми, грозовыми взглядами смотрели исподлобья братья на митрополита. Казалось, единый вопрос застыл в них. А что же, владыка, не наложил ты прещения на убийцу рязанского князя? А что же христианскую кровь, проливаемую им который год, не торопишься ты защитить? Или же не так красна она?..
Не по-Божьему судил Божий предстоятель, а по человеческому рассуждению. Но противиться ему невозможно было. Войско на супостатов послано сражаться, а не первосвятителя русского и крестный ход с иконами и хоругвями ратовать… Как ни постыло на сердце, а придется поворачивать вспять, дальнейшее лишь отцу решать вместимо.
Поднялись резко все три брата. Старшие головы приклонили под благословение. Перекрестил их довольный митрополит. Когда же хотел он благословить Константина, тот резко отдернулся, едва сдерживая слезы бессильного негодования. По тонким губам владыки Петра скользнуло что-то похожее на улыбку – не то сожаления, не то понимания детской обиды. Напоследок троим княжичам преподнесли образы Успения Пресвятой Богородицы – списки иконы, писанной самим митрополитом, и с тем отпустили, провожая благовестом всех владимирских колоколов.
В Твери встречали княжичей сумрачный от очередного оскорбления отец, уже предуведомленный о случившемся посланными вперед гонцами, и радостная тому, что ее дети живы и невредимы, мать. Опрометью сбежала княгиня Анна с крыльца и бросилась навстречу сыновьям, едва только показались они. Еще не успел Константин вынуть ногу из стремени, а матушка уже стащила его с седла, прижала к груди, закружила:
– Это что ж ты со мной сделать удумал, чадунюшко неразумное?! – заструился ее ласковый взволнованный голос. – Бежать из отчего дома! Без родительского благословения! Да кто ж тебя надоумил?
– Я только, матушка, хотел за обиду батюшкину постоять, – отвечал Константин. – Прости за огорчение!
– Постоишь еще, придет и твое время, – сказал отец, потрепав его по светлорусым вихрам. – Мужеству и верности твоим я рад, но впредь изволь нас с матерью не пугать столь. Благословение родительское – не пустой тебе обряд, чтобы помыкать им.
– Исхудал, измучился! – причитала, меж тем, княгиня, зацеловывая раскрасневшегося от смеси упреков и ласк сына.
– Оставь уж ты его, матушка, – улыбнулся князь. – Как-никак уж не дитя, а воин пред тобой. А притомились-то они все. Ничего! Сейчас добрая банька и сытный обед разом возвратят им силы!
Хлопнул отец в ладоши, дал распоряжение слугам, и, вот, уже повалил, радостным предвкушением щекоча нос, смолистый дымок из бани.
– И кваску с капусткою снесите! – приказал отец, обнимая за плечи старших сыновей. – Сейчас сам попарю вас…
Константин, вырвавшись из материнских объятий, обхватил его обутые в мягкие, зеленого сафьяна сапоги ноги. Княгиня с умилением улыбнулась, глядя на эту картину мужского единения, смахнула слезы радости и, взяв из рук мамки младшего сына, двухлетнего Васеньку, ушла в терем распоряжаться об обеде.
– Не кручиньтесь, дети, – сказал Михаил Ярославич сыновьям. – Бог не без милости! Найдем мы, как от наших врагов оборониться. Лишь бы только души наши соблюсти нам при том, ибо что в том, если, приобретая тленные царства земные, теряем мы небесное?
2
Белым-бело раскинулось поле пред селом Бортенево. Еще чуть-чуть и взрыхлят его незыблемую ледяную гладь копыта коней, расплавит и окрасит алым цветом кипящая кровь… Медленно-медленно поднимается солнце из-за леса, точно не хочется ему, жизнодавцу, смотреть на смертоубийство безумных людей, которым отчего-то все время не достает ни Божия мира, ни света его, с равной щедростью изливаемого на каждого.
Константин зябко поежился. Морозный воздух декабрьского утра пробирал до костей.
– Что, сын, не жалеешь, что с нами поехал? – спросил отец, вглядываясь в яснее проступающие при свете утра позиции противника.
– Нет, батюшка, я не простил бы себе, если бы не был сегодня при вас с братьями!
– Лицо получше жиром натри, обморожение – не то увечье, которое достойно в битве получать.
Дмитрий и Алексаша, ехавшие следом за отцом, проводившим последний перед битвой смотр своего войска, дружно засмеялись. Тяжесть положения не могла нарушить их юношеской бодрости, они были уверены в победе и рвались в бой. Рвался и Константин. Ему только что исполнилось двенадцать! Дмитрий в эти лета уже был послан отцом во главе войска усмирять нижегородскую чернь! А сам отец в те же годы смог отбиться от войска ордынского царевича Тудана, приведенного на Русь городецким князем Андреем Александровичем! Однако, родитель определил княжича к запасному полку, поберег до времени.
– Обожди, базилевс, придет и твой час рати за собой вести, – говорил он ободряюще. – А пока прикрывай тылы наши и не помысли себе, что это дело маловажное! Помнишь, небось, боярина Акинфу? Если бы не удар с тыла, так быть бы ему теперь посреди нас!
Михаил Ярославич подъехал к своим воеводам, напомнил им строгое распоряжение: людей хана по возможности щадить, вражды с ним Твери не нужно, а, вот, москвичей бить без всякой жалости, ибо зло от них, не сами татары явились теперь, но приведены были Юрием Московским. Истинным проклятием сделался этот обезумевший от гордыни князь для Твери и других княжеств…
Десятилетия назад закатилось солнце Земли Русской, почил благоверный князь Александр Ярославич… Брат его, Ярослав Ярославич, по кончине его семь лет занимал великокняжеский престол во Владимире. Умер он так же, как и Александр – от неведомой хвори, приключившейся с ним на обратном пути из Орды, успев перед смертью принять монашеский постриг… Михаил, родившийся на 40-й день по кончине родителя, был уверен, что отца и дядю отравили. И какой-то внутренний голос с юных лет подсказывал князю, что и ему не избежать однажды этой участи. Оттого в Орду ездил он всякий раз, как в последний, оставляя завещание и будучи готовым никогда больше не увидеть родной вотчины и людей.
Мать, дочь пономаря Афанасия, полюбившаяся князю Ярославу за красоту, ум и благонравие, с детства воспитывала в сыне стремление в первую голову искать чести у Бога, а не у мира, служить Богу, а не похотям и страстям человеческим. Юная душа князя жаждала мученичества за Христа, истинного и даже до смерти служения Ему. Он рано познал тщету земных богатств – в тот момент, когда дотла сгорел его дворец со всем имуществом, и они с княгиней лишь чудом успели выскочить на двор в одном исподнем… Но тщета тщетой, а долг княжеский беречь свою отчину и своих людей, быть добрым защитой, а злым – строгим судией. Отцовские воеводы выучили Михаила ратному делу, в котором оказался он способным учеником.
Михаил Ярославич никогда не искал чужих уделов, любовно возделывая свой. Тверь стала при нем многолюдной и процветающей. Вокруг нее умножались села и города, развивались ремесла и торговля. Радовалась душа этому достатку и благолепию! Могла бы вся Земля Русская цвести так, кабы не княжие усобицы, распри за ярлык… Омрачалось сердце княжеское памятью, как приходилось облагать данью своих тверичей, чтобы заплатить в Орде больше, чем платил Юрий Московский…
Тешились татары этою русскою сварой, и имели на то все основания… В свой первый приезд в Орду Михаил Ярославич был свидетелем любопытного спора, устроенного по велению хана Тохты. В Орде во всякое время бывало множество различного народа из самых разных сторон – купцы, путешественники, проповедники. В тот раз приказал Тохта христианам, магометанам и язычникам спорить при нем о вере. По уставу Чингисхана служители всех религий освобождались татарами от платежа дани и пользовались в Орде и на подвластных ей землях большой свободой. Жарок был спор, чуть не до раздирания риз. Хан с любопытством слушал доводы сторон, а сам хранил молчание. Когда же по мановению его руки спор был прекращен, он подозвал к себе латинского попа, защищавшего христианскую веру, и сказал:
