Юрий, хотя и считал чудачества жены избыточными и иногда укорял ее за то, но не препятствовал. К тому же время и силы его занимала служба, и ведение хозяйства он всецело доверил Ульяне. После гибели старших сыновей хотела она уйти в монастырь, но Юрий отговорил – ради себя и младших детей.

Но, вот, и младшие выросли и зажили своими семьями. Юрий же почил, завещав имение сыну Дружине. Как ни люб был Ульяне сын, как ни понимал он ее, относясь с великим почтением, а все ж не хотелось на старости лет снова как бы приживалкой в чужом дому становиться, с невесткой, чудачества свекрови осуждавшей, спорить, зависеть от сыновней семьи. Собралась Ульяна да и уехала вместе с верной Варварой на родную Нижегродчину, в родительскую вотчину, столь долго по ней кручинившуюся.

Здесь завела Ульяна в хозяйстве тот же порядок, что и в Муроме: запасы делались лишь на год, а все излишки раздавались нищим. Раздавала она и все личные вещи. Зимой ходила без шубы, отдав и ее. Холода Ульяна не чувствовала. Не чувствовала и усталости, хотя спала теперь лишь по два часа, а работала еще больше прежнего.

– Ах, госпожа моя бесценная, милостивица, да ведь ты же совсем очи свои ясные испортишь работой этой! – сокрушалась Варвара. – Ну, как, не дай Господи, ослепнешь?

– И что ж это стращают все меня всю жизнь, – отвечала, качая головой, Ульяна. – То замуж не возьмут, то детей вырастить не сумею от истощения, то ослепну, то от заразы сгину… Помнишь, пять лет тому, ходила я в баню заразных больных обмывать? Как вы все стращали меня тогда… Ан ничего! Седьмой десяток лет на свете живу, ни зараза не пристала, ни посты в могилу не свели, ни слепота не одолела, и замужество счастливо прожила, и деток вырастила. Все от Господа, Варюшка. На все одна только Его воля. А потому нечего нам бояться, нужно только дело свое делать на ниве Его. А прочее Он управит.

Но одной угрозе попустил Господь сбыться. Самой страшной угрозе, из уст врага рода человеческого прозвучавшей…

Три года неурожая тяжким бедствием пали на Русь. Царь Борис Годунов открыл в Москве скудоприимницы, стал раздавать хлеб из государственных амбаров, но это не спасало народ от мора. Уже сами скудоприимницы скоро заполнены были умершими от голода.

– Кара Господня! – шептались в народе. – За невинную кровь отрока-царевича!

Царевич Димитрий Иоаннович, законный наследник русского престола по смерти брата Феодора, был зарезан в Угличе, где жил с матерью в ссылке. Кому нужна была смерть несчастного отрока? Называлось одно имя: Годунов! Брат Феодоровой жены, так давно мечтавший о власти… Верен ли был слух тот или нет, одному Богу ведомо. А только если верен, то не диво, что за великий грех Царев вся земля мором карается.

А грех умножался только на земле, и не Царем уже, но самими людьми. Казалось бы, при этаком бедствии как должны были бы повести себя добрые христиане? Устремиться в церкви, замаливать грехи, слезно просить у Бога избавления от беды и прощения, помогать друг другу, делиться последним… А что же поделалось на Руси? Какие-то разбойники при чинах и без страха Божия успели еще за гроши скупить и запрятать по своим амбарам запасы хлеба, а, когда настал мор, подняли цены на него в тридцать раз! В тридцать! Да кому же в обнищалой и голодной Руси такой хлебушко по зубам стал?! Велел Царь таковых злодеев карать без пощады, но то ли слишком много оказалось их, то ли слишком хитры были, то ли неумело действовали Царевы люди, а только не удавалось и Царю справиться с этим невиданным наживательством на смерти и горе ближних.

А ведь за такой грех Господь, знать, еще больше взыскует?..

А что же бояре да дворяне? Спасаясь от голода сами, стали выгонять прочь свою челядь. Без отпуска, без освобождения от крепости, чтобы в лучшие времена закабалить обратно, без всякой помощи – выгоняли просто так, нищими в чистое поле. И куда же могут пойти такие нищие? Те из них, кто не согласен был просто лечь и смиренно умереть в голодных муках? Да в разбойники же! В обычные, которые на дорогах лютуют… И залютовали по Руси ватаги разбойничьи! Бойся, всякий хожалый! Бойся, всякий проезжий! Не только тела, но и души своих слуг губили хозяева нерадивые…

И вот – один сплошной кровавый грех и бесчинный разбой царят на Руси – от Царя до последнего нищего, что с дубиной подался в леса… Какой-то кровью, каким-то страхом еще взойдет этот посев? Как-то платить придется за него? Страшно, Господи!

Запасов Ульяны Осорьиной, как всегда, хватило ровно на год. И пополнить их было нечем. Крестник Ульянин, Николай, сын той самой Настены, которой некогда подарила она приданое и который теперь помогал ей в хозяйственных заботах, сокрушенно заключил:

– Делать нечего, голубушка-барыня, челядь надо распускать. Не сможем мы прокормить ее.

– Нет, Николушка, не годится этак, – возразила Ульяна. – Куда же они пойдут? В леса разбойничать, как другие несчастные? Так ведь их разбой на нас грехом ляжет. Как же нам души-то людские губить? Нельзя этого…

– А что же тогда остается? – робко спросила круглая, румяная Варвара.

Оставалось распродавать все, что было в доме и за его пределами. Оставшуюся скотину. Всю утварь. Все вещи. Все ценное и грошовое. Себе Ульяна оставила лишь две смены самого простого платья, теплый платок грубой шерсти и крепкие башмаки. Все прочее было распродано. Но вскоре пришел день, когда продавать стало нечего. Между тем, двор Ульяны наполняла не только челядь, но и стекавшиеся со всех сторон нищие, привыкшие, что здесь всегда подадут им пропитание.

Истратив последние средства, Ульяна велела созвать всех холопов, и, выйдя к ним на крыльцо, сказала:

– Детушки, все вы знаете, какая беда постигла нас. Все вы свидетели, что я делала все, чтобы не допустить вас до голода и отчаяния. Но, вот, исчерпаны последние запасы наши. Посему я предлагаю дать всем вам вольные с тем, чтобы вы могли разойтись и жить впредь своим умом, как кого Бог сподобит.

Гробовая тишина с редкими бабьими всхлипами и негромкими перешептываниями мужиков была хозяйке ответом.

– Что же вы молчите? – окликнул их Николай. – Барыня вам вольные предлагает, не то что другие хозяева! Свободными людьми станете!

– Да на кой нам такая воля? – отозвался бывший конюх Силантий. – И куда нам идти от нашей госпожи-милостивицы? Нет уж, жили вместе, а коль пришла пора помирать, значит, и помирать вместе будем.

Это решение поддержала добрая половина челяди, другая же, взяв отпускные, покинула родные края.

– Что ж теперь делать будем, матушка? – спросила Варвара, тучность которой немало поубавилась за этот год.

– Что делать? – высоко вскинула голову Ульяна, распрямляясь и оглядывая верных слуг. – Жить будем! Богу молиться будем, чтобы оборонил нас от искушений и пущей беды! – голос ее звучал громко и бодро, и бодрость эта передавалась людям. – Лебеду собирать будем, кору древесную, всякую былинку, всякую росинку маковую. А из этого будем муку делать и хлебы печь!

– Хлеб из лебеды? – удивился Николай. – Как же это, матушка?

– А, вот, ты, Николушка, возьми теперь людей и пойди с ними собирать, что я велела. Принесете мне, а уж я хлеб испеку.

К вечеру в амбаре, некогда полном зерна, стояли мешки с корой и лебедой. Все это было смолото в муку, и Ульяна, распустив слуг, принялась за работу. Прежде всего она прочла по памяти акафист Николаю Угоднику, стоя на коленях и кладя земные поклоны. Помнила она, как пришел ей на помощь Святитель и оборонил от нечистого духа.

– Отче Николае! Спас ты меня однажды, посрамил врага рода человеческого! Помоги и теперь, не дай в расхищение ему овец Господних!

Всю ночь пекла Ульяна хлебы, распевая псалмы и молитвы, а поутру велела Варваре и Николаю расставить на дворе столы и созвать всю оставшуюся челядь, а с нею всех нищих, что встретятся окрест. Когда же двор заполнился голодными, то хозяйка сама подала свою невиданную стряпню. Настороженно начали люди вкушать предложенные хлеба, но, едва попробовав, радостно восклицали: