– Вы не посмотрите за моим чемоданом? Я буквально на пять минут, за пивом.

– Пиво – это правильно, посмотрю.

Командировочный уходит, поезд подает вагоны к вокзалу. Чисто механически отступаю от путей, прихватив командировочный багаж.

Ой, на моем запястье фиксируется наручник.

Два мента, один в штатском, фиксируют меня с двух сторон.

– Зачем угол стибрил?

Угол – чемодан, стибрил – украл. Но показывать знание воровского жаргона не следует.

– Простите, я вас не понимаю. Этот чемодан оставил какой-то пассажир, попросил меня посмотреть пока он за пивом сбегает. Поезд подошел, я, естественно, отошел в глубину перрона и чемодан прихватил, чтоб не задело.

– Грамотный, – говорит тот, что в штатском. – А у нас в линейном заявление лежит об украденном чемодане и содержание вещей указано. Ну пойдем в отделение, сверимся.

– У меня билет на этот поезд. До Иркутска, домой еду. И вообще, я – журналист, вот в нагрудном кармане удостоверение. Зачем мне чемоданы воровать?

– Вот в отделение и посмотрим, кто ты и что ты. Если все в порядке, мы тебя бесплатно Иркутск отправим.

– Но это скорый поезд, фирменный… – пытаюсь возражать я, но меня влекут в сторону вокзала.

В присутствии понятых вскрывают чемодан, сверяются со списком. Брюки черные – одна штука, спецовка рабочая, поддержанная – одна штука, бритвенный станок с лезвиями «Нева» – 1, свитер серый с дыркой на правом плече…

Дырка меня добила:

– Ну зачем мне это барахло, я билет купил за полста рублей, а тут и на десятку не наберется!

– Вор, когда чемодан берет, он не знает чего там в нутре, – обстоятельно пояснил тот, что в форме.

Удостоверение члена Союза журналистов СССР поколебало милиционера, но тот, что в штатском, не дрогнул. Дежурный лейтенант вообще не реагировал на сие действо. Подставой не просто пахло – воняло. Только кто и зачем? Вроде комитетчики от меня отвязались.

Вроде…

Поезд ушел, я обмяк и тупо отказался что-либо пояснять. Даже адвоката не требовал, не то нынче время, чтоб что-то требовать. И так же хладнокровно сел в воронок, который привез меня в Краснопресненски следственный изолятор. Об этом по дороге просветил второй задержанный, тоже схваченный на чемодане какого-то пассажира.

В стакане на двоих он продолжил просветительскую деятельность. («Стакан» – помещение размером 1,2 м × 1,2 м, с потолком, забранным решеткой, искусственным освещением с одной лампой, небольшой скамейкой для сидения напротив входа. Есть своеобразные «стаканы» и во всех автозаках, Они совершенно разные по размеру, но в основном не превышают 50 на 80 сантиметров. К одной стене приварена лавочка. Сесть там можно с прямой спиной, перед тобой закрывается дверь, которая имеет либо одно отверстие, либо много маленьких – для переговоров и поступления воздуха).

Все это мне давно и противно знакомо, с тремя-то ходками перепробовал все виды советского тюремно-зоновского быта. Но нынче я – молодой мужчина, почти юноша. И мне никак нельзя демонстрировать знакомство с уголовным миром. Ну не то что совсем нельзя, я все же из Иркутска, из Сибири, где лагерей и тюрем больше, чем даже в Мордовии. Так что босяцкие стандарты должен знать.

– Слухай, – жужжал сосед, – в Москве сейчас восемь следственных изоляторов. Ты знаешь такие как «Бутырка», «Лефортово» или «Матросская Тишина». А вот нас привезли в СИЗО 77/3 или «Красная Пресня» тут – «сборка». Когда Волго-Дон строили тут зеков сортировали, разбивали на бригады и отправляли на эшелоны, в которые за один раз грузилось до 1500 человек. А нынче эту пересыльную кичу передали МВД.

Не знаешь, что такое сборка? На ней стараются обломать пацана, особенно новичка. Сразу с автозака попадаешь как в мясорубку: крики, дубинки, иногда овчарки, постоянные пересчеты. Вот нас в стакан сунули, да еще вдвоем, что по закону запрещено. Но, мой совет, тут лучше перетерпеть, иначе попадешь под обмолот, надзиратели на сборке бешеные.

Я прекрасно знал, что транзитка, сборка – проходной двор тюремного мира, место без традиций. Там всегда больше, чем в обычных тюрьмах, людей, незнакомых с правильными арестантскими понятиями либо просто рассчитывающих, что со свидетелями своих бесчинств они больше никогда не встретятся. Такие люди даже Япончика (Вячеслав Иваньков) короновали именно на пересылке по беспределу. Я знаю даже, что в 70-х годах в московской пересыльной тюрьме царил такой беспредел, что уголовные авторитеты своими методами навели там порядок. И беспредельная «Красная Пресня» также стала жить по понятиям. Но сейчас 1965, разгар лета, жара в стакане за сорок. И хоть мое сознание научилось терпеть и большую жару в Израиле, тело не тренированно. К тому же хочется писать…

Не стану описывать детально издевательства, коим подвергаются арестованные на пересылках и вообще в СИЗО (следственных изоляторах). Все это дико, ибо наша вина не доказана, до суда мы считаемся лишь подозреваемыми. Тем ни менее новичка топчут и гнобят с обеих сторон: надзиратели как бы снаружи, старожилы зека как бы изнутри. Меня впихнули в камеру, типичную для советских тюрем – убогую и жаркую и столь же типично переполненную народом. Судя по тощим матрасам, часть сидельцев спала под нарами. Трехэтажные нары подчеркивали надежные потолки сталинских строений. Впрочем, зря грешу на усатого, вон в углу дата барельефом: «1900, инженер Воейковъ». Сверх память услужливо подсказывает: участвовал в проектировании и строительстве магазина Елисеевых.

Вообщем впихнули меня в хату с тощим матрасом и вонючей подушкой, свернутыми рулоном у меня же под мышкой. И сразу же какой-то мелкий метнул мне под ноги полотенце.

Полагалось принять игру – вытереть ноги о полотенце, провести положенный ритуал, но мне все осточертело. Я отшвырнул тряпку, незаслуженно названную рушником, и пройдя к столу у окна, спросил устало:

– Надеюсь, хоть смотрящий по хате имеется?

– Ты чё, борзой! – возопил тощий мужичок в грязной майке и в наколках.

В таком случае есть три алгоритма поведения.

1. Ударить его в по-босяцки, расслабленной кистью по глазам, а потом сделать шмазь, то есть взять всей пятерней за рожу и пропустить её сквозь пальцы, как тряпку.

2. Перевести ситуацию в шутку.

3. Не обращать внимание и обратиться к более вменяемому сидельцу.

Я на секунду задумался и сказал:

– Ты чего крутишься тут, крученый что ли?

Крученый в обеих ударениях рассматривается ворами, как одобрение с элементом насмешки. Однозначно среагировать трудно.

Но мне повезло, я попал на погоняло мужичка, толпа зареготала.

Пожилой плотный мужичок в углу на шконке (не приведи бог назвать вора мужиком!) окликнул меня:

– Новичок, обзовись?

– Погоняло Маэстро (вспомнил свое старое, их было два, второе – Профессор, когда вошел в возраст), статья 144, какая часть пока не определили. Ходка по следствию третья (подследственного вычислить по тюремной почте не так-то легко и быстро).

– И все по карману (в смысле, по 144 – воровство)?

– Нет, чаще по 147 (мошенничество).

– Ого! А не молод ли?

– С детства правильными людьми учен?

– Обзовись? (Это намек на клички наставников из уголовного мира. Но я то воров Иркутска прекрасно знаю, учился на одной парте с младшим братом одного из главных).

– Шкиля, Харьков Витя, Батяня, Труп.

– Знатно! Сидай ко мне, счас шконку освободят.

Я выдохнул облегченно, старые знания пригодились, никто меня больше на этой тюрьме доставать не будет. Кроме, конечно, режимников и дубаков (оперативных работников и надзирателей).

Сидельцев много, часть ночует под шконками. Прежде всего, конечно, два чухана, которых не сделали петухами (не отпидарасили) лишь из-за их грязного вида и возраста: обоим чуть за пятьдесят. Пырин и Чигасов.