– Я?! – изумился Юлий.

Маша заглянула в блокнотик и прочитала вслух:

– Девятый «Б». Медников. Это ты?

– Ну, я, – растерянно сказал Юлий. – Только я не пою!

– Да ладно тебе, – не поверила Маша, – вот же у меня записано… Значит, так. Репетиция во вторник, в актовом зале после шестого урока. Лучше что-нибудь из классики – «Битлз», «Дип пёпл», а вообще на твое усмотрение. Ждём тебя.

Маша повернулась и ушла, а Юлий снова потянулся к недосписанной задаче, хотя ему, понятно, было уже не до химии.

В тот день он сбежал с двух последних уроков – голова шла кругом, он не знал, что делать. У него была гитара, старенькая шестиструнка, иногда он на ней от нечего делать что-нибудь бренчал и мурлыкал тихонько, но в школе об этом не могла знать ни одна живая душа. И вдруг – такое…

Дома Юлий с порога взялся за гитару и с удивлением обнаружил, что руки трясутся. Играть он не мог – совсем ничего не мог, только лежать, смотреть в потолок и вспоминать её слова, движения, взгляды…

Потом нахлынуло вдруг пронзительное, пугающее своей силой ощущение счастья, тут же вогнавшее его в краску, – было стыдно испытывать столь бурные чувства от такой, в сущности, ерунды: ну, подошла, ну, позвала на вечер…

Умом – понимал, но волнение не отпускало, и ощущение счастья не проходило.

Было трудно дышать.

Вечером Юлий заперся в своей комнатёнке и сочинил свою первую песню, на стихи Гарсиа Лорки: «Ранит голос твой весенний среди рыночного крика, сумасшедшая гвоздика, заблудившаяся в сене…»

Потом он играл на гитаре все вечера напролёт – до тех пор, пока родители не начинали орать на него из другой комнаты громче телевизора, а соседи снизу и сверху – стучать по трубе.

На репетиции во вторник он спел битловскую «И я люблю её». Когда он закончил, Маша подошла какая-то притихшая, не похожая на себя, сказала:

– Просто нет слов… – и присела рядом с ним на край сцены.

Потом попросила:

– А ещё раз можно?..

Он спел ещё раз. Маша встала, прерывисто вздохнула и сказала англичанке:

– Я пойду, Ксения Андреевна, у меня что-то голова кружится…

И выбежала из зала.

Через несколько дней Маша ему позвонила вечером и долго молчала в трубку. У Юлия и в мыслях не было, что это может быть она, и сначала он спросил не особенно ласково:

– Ну, что там – заснули, что ли?

Потом поинтересовался:

– Что за идиотские шутки?

Тогда она сказала:

– Это я.

Он её не узнал – спросил, кто.

Она ответила:

– Маша.

Теперь замолчал он – не мог опомниться.

Она спросила:

– Ты что сейчас делаешь?

Он посмотрел на раскрытый учебник на столе:

– Кажется, геометрию…. А ты?

– А я… с ума схожу…

– Почему?..

– Не по чему, а по кому…

– По кому? – туповато переспросил он.

– Ты до сих пор не догадался?..

Он настолько обалдел, что зачем-то сказал:

– А как же Феликс Ржаев?

Маша помолчала, потом тихонько вздохнула:

– Спроси что-нибудь полегче.

Любовь у них в самом деле была какая-то сумасшедшая: едва расставшись, они с порога бросались к телефонам.

По воскресеньям они встречались рано утром и как-то умудрялись не надоесть друг другу до самого вечера. Мало того, время от времени Маша звонила ему и ночью, благо имелась подходящая причина: она почему-то никак не может заснуть, даже таблетки не помогают.

Юлий брал гитару и тихонько пел ей в телефонную трубку колыбельные, и не только их, – иногда до самого утра. Несколько раз эти спецконцерты прерывались внезапным криком Машиной мамы, которая темпераментно призывала его «немедленно прекратить хулиганство» и оставить её дочь в покое.

Юлий с ней никогда не встречался, поэтому долго не мог понять, чем объясняется с её стороны такая агрессивность по отношению к нему. Потом удалось выяснить, что Машина мама занимает какой-то немаленький пост в районном «Белом доме» и, исходя из этого, считает, по-видимому, сына «простого электрика» и библиотекарши решительно неподходящим объектом для нежных чувств своей единственной дочери.

Машин папа тоже занимал приличную административную должность, хотя и на производстве, и тоже пару раз звонил Юлию, настоятельно рекомендуя ему забыть о Машином существовании.

Юлий поначалу в ходе этих переговоров нервничал, терялся. Потом почти привык, научился отвечать ровным, безукоризненно любезным тоном что-нибудь вроде: «С удовольствием пошёл бы вам навстречу, но, к сожалению, это практически невозможно!», чем вызывал у Машиных родителей новый прилив сильных чувств и соответствующих выражений.

Узнав, что Маша собирается поступать в ин’яз, Юлий взялся за английский. Через какой-нибудь месяц он уже свободно объяснял ей согласование времен, косвенную речь и другие сложные вопросы, которые на уроках Ксении Андреевны освещались весьма туманно. Кстати, англичанка отнесла невероятный скачок Юлия от оценки «три пишем, два в уме» до твердой пятёрки по языку исключительно на счет того, что «вовлечение ребёнка во внеклассную работу способствовало зарождению у него глубокого и стойкого интереса к предмету», как она отметила в докладе на педсовете.

К тому времени, правда, выяснилось, что в работу эту «ребёнка» вовлекли по ошибке: вместо Юлия на вечере должен был выступить Мельников из 9-го «В», который закончил музыкальную школу по классу баяна и иногда на предпраздничных концертах веселил публику исполнением русских народных песен. Располагая этими данными, Ксения Андреевна рассудила, что Мельников может при необходимости исполнять и английские песни, записала наспех его фамилию и класс Маше в блокнотик и на том успокоилась.

Увидев на репетиции Медникова, Ксения Андреевна удивилась, но услышав его, осталась вполне довольна. Правда, песня ей понравилась не особенно: с воспитательной точки зрения лучше было бы выбрать какую-нибудь более прогрессивную – скажем, антивоенную. В ответ на конструктивное замечание Медников пожал плечами и заявил, что по его, видите ли, мнению, самое прогрессивное явление в мире – как раз любовь. Но это к слову.

Маша с блеском сдала все вступительные экзамены в ин’яз. На следующий год туда же поступил и Юлий. Они почти не расставались и были очень счастливы целых два года.

В начале четвертого курса Маша, как обычно, уехала со своей группой на картошку – восемь часов на поезде в одну сторону. Юлий должен был отрабатывать весь сентябрь в институте: кто-то на военной кафедре прознал, что он неплохо пишет пером и рисует, и его запрягли по этой части.

Прежде всего Юлий попытался устроить скандал начальнику кафедры полковнику Терехову. Тот был человек умный. Он не понял, почему Юлий так рвётся на сельхозработы, которые обычно у студентов большого энтузиазма не вызывают, но догадался, как с ним нужно обращаться. Скандала не получилось. В ответ на все свои вызывающие заявления типа: «Вы не имеете права», Юлий неожиданно услышал:

– Молодой человек, вас здесь никто не держит. Вас просто-напросто попросили помочь, но если уборка картофеля беспокоит вас больше, чем оснащенность кафедры необходимыми пособиями по тактике и военному переводу, поступайте как знаете.

– Хорошо, – согласился Юлий. – Дайте мне хоть половину этих таблиц домой – я их вам не за месяц сделаю, а за неделю!

– Не положено, – сказал Терехов с сожалением. – Я, конечно, не думаю, что вы понесёте их на базар и будете продавать агентам иностранных разведок, но – не положено.

За весь сентябрь Юлий вырвался к Маше только один раз, буквально на несколько часов. И с первых же минут долгожданной встречи вдруг почувствовал, что за это время произошло что-то очень серьёзное, может быть – даже непоправимое.

Так потом и оказалось.

На первый взгляд, конечно, случившееся казалось не очень значительным, и даже наоборот – скорее, походило на анекдот.

В субботу тётя Нюра, в доме которой проживала половина Машиной группы, истопила баню. А хозяйка дома, где поселился их руководитель, преподаватель военного перевода Олег Владимирович Сладковский, уехала к дочери в город и баню, соответственно, не топила.