– В ночь на первое марта 1881 года народовольцы готовились к покушению на Александра II…

Если бы он в ответ на её вопрос повернулся и стукнул ей по лбу, Стасенька, конечно, тоже была бы удивлена, но гораздо меньше.

– Народовольцы? Там у них брат Ленина был, да?.. – спросила она, чтобы показать знакомство с предметом.

– Да, но это уже потом. Сначала – Михайлов, Перовская, Гриневицкий. Желябова в эту ночь с ними не было, его накануне арестовали, Квятковского ещё в ноябре повесили…

– Подожди, – сказала Стасенька.

Он об этих народовольцах рассказывал, как о своих знакомых, а она совершенно ничего о них не помнила, кроме того, что Желябов и Перовская, кажется, любили друг друга. Чтобы блеснуть эрудицией, она спросила:

– Они любили друг друга, да?

– С кем, с Ивановой-то? – уточнил Юлий. – Наверно… Я вот до сих пор не могу понять, зачем он тогда высунулся, сказал, что это всё его – и газеты, и динамит… Его же могли совсем не тронуть, а девице так и так Сибирь светила…

– Кто высунулся – Желябов?

– При чём тут Желябов, ты же про Квятковского спросила…

– А кто это такой? – с милой непосредственностью поинтересовалась Стасенька.

Он рассказал ей о Квятковском – одном из руководителей организации, который был арестован из-за нелепой случайности и казнён через год в Петропавловской крепости. О Михайлове, погибшем в Алексеевском равелине, – он был схвачен из-за фотографий приговорённых к каторге товарищей, которые требовалось переснять. О Котике, взорвавшем себя вместе с царём, и о Тигрыче, ставшем вдруг через несколько лет ярым монархистом. Об Окладском и Рысакове, которые решили, когда дошло до дела, спасти свои шкуры ценой предательства. Рысакова было особенно жалко: он остался внакладе – и продался, и всё равно повесили… Стасеньке было интересно. Она слушала Юлия, боясь пропустить хоть слово. Потом спросила:

– А откуда ты всё это знаешь?

Он усмехнулся:

– Да я вообще много чего знаю. Но сейчас мы будем всё-таки спать!

После этого они ещё долго ворочались и забылись уже ближе к утру.

– Ну, сегодня на переводе что-то будет! – сообщила перед тактикой Наталья. – У Сладковского на глазу ячмень вскочил, он ходит злющий и ко всем придирается. На «допросе пленного» в 409-й группе заявил, что если бы они переводили так показания настоящих пленных, их всех в лучшем случае отправили бы в штрафную роту!

Получив такую информацию, народ в страхе разбежался по врачам, осталось четверо самых смелых. В начале занятия Сладковский высказал своё мнение о группе в целом, наиболее подробно – о её возмутительной недисциплинированности. Затем отдельно осветил работу старосты, то есть командира отделения тов. Каялиной, которая своим попустительством отнюдь не способствует повышению дисциплины.

В ответ на это Лора пожала плечами и сказала:

– Ну, если они все заболели?

– Вы мне голову не морочи́те, – процедил сквозь зубы Сладковский.

Он долгое время не вылезал из-за границы и по-английски изъяснялся, пожалуй, свободнее, чем по-русски.

– Никто вам ничего не морочи́т, – возразила Лора с невинным выражением лица.

Сладковский почувствовал, что здесь что-то не так, хотя никто не посмел даже хихикнуть, и мгновение-другое молча пытался убить её взглядом. Потом сказал:

– Ve-ery nice! – и начал спрашивать домашний перевод текста.

Разумеется, с Лоры. В её переводе придраться можно было лишь к мелочам, что он и сделал – явно не без удовольствия. Потом взялся за Шитову, которая тут же с перепугу выдала ему:

– Калибр гаубицы – три миллиметра…

– Она что, иголками стреляет?! – тихо, но выразительно поинтересовался Сладковский.

Аська на этом не остановилась и заявила, что «скорострельность её – тридцать оборотов».

– Гаубица выстрелит – и повернётся вокруг себя от радости! – мрачно прокомментировал Сладковский.

Полякова он стал гонять по словарю, и очень скоро тот вместо «район посадки и погрузки» пролепетал на нервной почве:

– Район посудки и погрязки.

Несмотря на обстановку, почти приближенную к боевой, Аська с Натальей захихикали, а Лора вообще уткнулась от смеха в стол.

Потом Поляков, которого Олег Владимирович в очередной раз с уничтожающим видом поправил, осмелился пробормотать, что в словаре даётся именно такое значение слова. Сладковский дал ему на этот счёт чёткое указание:

– Наплевать и забыть!

– В словаре неправильно, да? – удивился Поляков.

– Возьмите словарь Судзиловского, – процедил Сладковский.

– Он толстый? – зачем-то спросил Поляков.

– Словарь – да! – ответил Сладковский.

Кто-то из девиц опять захихикал. Олег Владимирович обвёл всех выразительным взглядом и переводить «показания пленного» вызвал опять Лору. Сам он выступал и за пленного, и за начальника разведки.

– Ваше имя и звание? – спросил он сквозь зубы за начальника.

Лора перевела.

– Предположим, я понял, – сказал Сладковский издевательским тоном и, посмотрев на неё сверху вниз, снисходительно сообщил, что зовут его Генри Мак-Элроуз.

Дальше всё пошло сравнительно гладко – до того места, где «пленный», глядя в отпечатанный текст, зачитал в ответ на вопрос о сроке планируемого наступления что-то насчёт второй декады текущего месяца.

Лора так и перевела. Тогда Сладковский опять на неё уставился и заявил, что, к её сведению, английское слово «decade» не является эквивалентом русскому «декада»: в первом случае это – «десять дней», а во втором – «десять лет».

Насчёт английского Лора не была уверена, но в том, что в русском слово «декада» обозначает именно десять дней, а не лет, сомнений никаких не было. Поэтому в ответ на требование перевести «показание пленного» снова, она повторила слово в слово то, что сказала раньше. Сладковский, не сводя с неё убийственного взгляда, начал медленно подниматься из-за стола.

Все замерли, а Лора машинально отметила, что ячмень на левом веке его нисколько не портит, хотя по идее должен бы.

– Вы что, не поняли? – мрачно поинтересовался Сладковский. – Если речь идёт о десяти днях, нельзя по-русски сказать «декада»!

– Вы в этом уверены? – спросила Лора, потому что на какое-то мгновение засомневалась в том, что было общеизвестным.

– Абсолютно, – процедил Сладковский.

– А я нет, – пискнула Лора еле слышно.

Все остальные в дискуссию по скользкому вопросу предпочли не вступать.

Сладковский вскинул брови и высказал что-то насчёт «удивительной самонадеянности», которая в его устах прозвучала приблизительно как «беспримерное нахальство», и порекомендовал Лоре обратиться к словарю Хорнби.

В перерыве она так и сделала и молча положила перед заполняющим журнал Сладковским карточку с выписанным значением английского слова «decade» – «десять лет».

– Ну? – высокомерно сказал он, посмотрев.

– По-английски – «десять лет», а не по-русски, – сказала Лора.

– А я что говорил? – небрежно поинтересовался Сладковский.

– А вы говорили – наоборот.

– Ну, может быть, – процедил он с видом человека, которого отвлекают от дела по пустякам.

– Значит, это в тексте была ошибка, – пробормотала Лора. – Нельзя там употреблять «decade»…

– Значит, была! – снисходительно согласился Сладковский, закрыл журнал и вышел неторопливо из аудитории.

Поляков сказал Лоре:

– Ну, чего добилась? На экзамене он тебе эту «декаду» вспомнит – не обрадуешься!

– Во-первых, – возразила Лора, – он не из таких, а во-вторых – что ему вспоминать? Я к нему прекрасно отношусь…

Вообще, после этого случая она начала бы относиться к Сладковскому ещё лучше, если бы такое было возможно. В своей обычной роли супермена он был, конечно, хорош, но в образе человека, которому, как и всем, случается ошибаться, выглядел нисколько не хуже – наоборот, даже как-то ближе чуть-чуть стал.

Лоре почему-то захотелось сделать ему что-нибудь приятное. В общежитии она вырвала листок из тетради по страноведению и, устроившись на «лежбище», попыталась своё неожиданное и необъяснимое желание оформить. Минут через сорок стишок на английском, посвящавшийся Сладковскому, был готов. Лара подумала и перевела его. По-русски он звучал не так эффектно, но столь же задушевно: