Это суждение Фейхтвангера так понравилось Сталину, что уже в 1937 г. книжка писателя молниеносно переведена и издана большим тиражом в Москве, являясь единственным изданием в СССР, увидевшим свет при Сталине, признавшим наличие культа личности, вождизма, давая им хоть какое-то обоснование. Все успехи страны являются результатом действий одного человека, которому народ должен выражать свою благодарность. Это мнение настолько улеглось в сознании масс, что осталось в нем на многие десятилетия, добравшись до наших дней. От мала до велика, все, кто занимал маломальский пост, должны были использовать цитаты вождя, прославляя его, льстя ему, причем все это должно подаваться без малейшей иронии, сопровождаясь и смешиваясь со страхом быть неправильно понятым или интерпретированным.

«На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками – Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира… К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции». Это строки, написанные в 1934 г., принадлежат К. Радеку, ставшему уже через пару лет очередной жертвой сталинского террора.

А вот как описывает в своих записках поэтапное низвержение со своих постов Зиновьева и Каменева, постепенно утрачивающих власть, но желающих найти себя в этом молохе человеческих жизней, К. Чуковский, еще в конце декабря обедавший у Каменевых и спустя полтора месяца уже подпавший под воздействие обновленной большевистской пропаганды:

«05.12.1934 г. Вечером позвонил к Каменевым, и они пригласили меня к себе поужинать. У них я застал Зиновьева, к-рый – как это ни странно – пишет статью… о Пушкине („Пушк. и декабристы“). Изумительна версатильность этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зин. не удостаивал меня даже кивка головы, когда он был недосягаемым мифом (у нас в Ленинграде), когда он был жирен, одутловат и физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся очень искренним заливчатым смехом.

Каменев рассказывал при нем о Парнохе, переводчике испанских поэтов, написавшего ему, Каменеву, письмо, что он считает его балканским жандармом и не желает иметь с ним ничего общего. В этот же день – рассказывает Лев Борисович – пришел „Литературный Ленинград“, где напечатано, что он, Каменев, узурпатор, деляга, деспот и проч… по поводу истории с „Библиотекой поэта“. Я встал на сторону тех, кто писали эту статью, т. к. Л. Б. напрасно обидел целую плеяду лит. работников, составивших для „Библ. поэта“ несколько ценнейших монографий. <…> А потом мы пошли по Арбату к гробу Кирова. На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? Но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, – нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна[15] кинулась к начальнику: „это Каменев“. Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т.И.: „Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев“. – „У меня не скромность, а гордость, потому что вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю“. В Колонный зал нас пропустили вне очереди. В нем даже лампочки электрич. обтянуты черным крепом. Толпа идет непрерывным потоком, и гэпэушники подгоняют ее: „скорее, скорее, не задерживайте движения!“ Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже. Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти – процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами. Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле…

18.01.1935 г. Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в лит-ру – выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами. По его словам, Зиновьев до такой степени вошел в л-ру, что даже стал детские сказки писать, и он даже показывал мне детскую сказку Зиновьева с картинками… очень неумелую, но трогательную. Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура „Былого и дум“ стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1) всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2) всех переводчиков, гнездящихся в „Academia“ и проч., и проч., и проч. Понемногу он стал пользоваться в литер. среде некоторым моральным авторитетом – и все это, оказывается, было ширмой для него, как для политического авантюриста, пытающегося захватить культурные высоты в стране, дабы вернуть себе утраченный политический лик».

А Микоян! Верил ли он в 1937 г. собственным словам из доклада, посвященного 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД: «Учитесь у тов. Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у тов. Сталина!»[16] В эти заклинания верило большинство. Кто не верил, все равно произносил их.

По мнению Волкогонова, высланный из страны Троцкий не имел ни серьезной социальной базы, ни серьезной программы, а ярый антисталинизм не мог стать в то время привлекательной платформой для широкой международной общественности, ибо за его проявлениями была видна прежде всего личная ненависть к Сталину, личная обида за несбывшиеся амбициозные надежды, личная боль за утрату близких в России. Троцкий надеялся, что его откровенный антисталинизм найдет широкий отклик в компартиях. Но этого не произошло. В глазах коммунистов многих стран достижения СССР в развитии экономики, в области культуры и образования были связаны с именем Сталина. На Западе еще не знали о его характере, еще не начались громкие политические процессы в Москве, еще не была подобрана краска, способная запечатлеть подлинный портрет Сталина. Попытка Троцкого вызвать извне политическое давление на СССР, на Сталина, на его политику была заведомо обречена на провал. Еще меньше шансов было у Троцкого «поднять» его бывших сторонников в СССР непосредственно против Сталина.

Сталин обладал всеми характеристиками, свойственными интригану, человеконенавистнику и хищнику. Когда доведенному до отчаяния Бухарину удалось по вертушке дозвониться до Сталина, тот успокаивал: «Николай, не паникуй. Мы разберемся. Мы верим, что ты не враг. Но раз на тебя „показывают“ Сокольников, Астров, Куликов, другие двурушники, признавшиеся в своем вредительстве, надо спокойно разобраться. Успокойся». Бухарин срывается: «Как можно даже подумать, что я „пособник террористических групп“?» В ответ он слышит: «Спокойно, Николай, спокойно. Разберемся…» И Сталин вешал трубку.

Бухарин, чувствующий уже дыхание смерти, полный растерянности, пытаясь собрать последние силы для четкого изложения мыслей, пишет в письме Ворошилову о показаниях на суде Томского: «Бедняга Томский, он, может быть, и „запутался“, не знаю, не исключаю. Жил один. Быть может, если б я к нему ходил, он был бы не так мрачен и не запутался, сложное бытие человека. Но это – лирика. А здесь – политика, вещь малолиричная и в достаточной мере суровая».