– Ну, все, Алексей. Теперь ты воин, в форме. Правда, не все по уставу, но не на парад отправляешься. Сложив его руки на груди, он позвал меня:

– Ну, давай, внучок, прощаться. Становись рядом со мной. Прокашлявшись, он начал не то говорить, не то петь, старательно выговаривая слова:

И уже от себя, перекрестившись, добавил:

– Прощай, Алексей. Ты сделал все, что мог. Теперь наш черед. Будем держаться.

Всхлипывая, но стараясь подражать деду, я проговорил:

– Прощай, дядя Алексей. Мы тебя будем помнить.

После этого прощального обряда дед спрыгнул в яму и, пододвинув тело к самому ее краю, быстро опустил его на дно. Потом, взяв оставшийся наверху лапник, накрыл им лицо дяди Алексея, руки и ноги, а сбоку положил его суковатую палку. Выбравшись наверх, он бросил в яму горсть земли. Я сделал то же самое. Потом, взяв лопату, начал засыпать ее.

Очень скоро яма была засыпана, но песок еще оставался. Воткнув в него лопату, дед вытащил из-под сена зеленый брус и попросил пилу. Мы отпилили от него небольшую часть, длиной примерно в метр и сделали еще два надреза в оставшемся длинном куске. Затем дед выдолбил топором углубление в месте надрезов и вогнал туда более короткую часть бруса. Получился крест.

– Ну, вот, внучок. Теперь будет все по-христиански.

Он воткнул его в песок, в конце могилы, в ногах у дяди Алексея, а потом быстро набросал холмик. Со стороны казалось, что он всегда был на этом месте – с зеленым крестом, возвышавшимся над ним.

– Ну, все, внучок. Мы свой долг выполнили. Думаю, что Алексей на нас в обиде не будет.

Назад мы возвращались, усевшись на телегу. Солнце светило уже вовсю и навстречу нам неслись привычные звуки пробуждающегося поселка. Сначала мы молчали, но потом я спросил:

– Дедушка, а кем был дядя Алексей?

– Насчет чина не знаю, но по тому, как говорил, как держался, – навряд ли из рядовых.

Потом, немного помолчав и что-то припомнив, добавил:

– Должно быть, комиссар был: власть над людьми мог заиметь через слово, да и взгляд широкий имел. Это я в нем сразу определил.

И здесь я не выдержал и задал вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

– А как же крест?

– А-а-а, – протянул он. Потом пожевал немного губами и махнул рукой:

– Да все одно – наш он, русский. Мы своих хоронили в Германскую под такими же крестами, только обструганными, белыми. Надо было бы и этот обстругать, да видишь, как все в спешке делалось. Даст Бог – обстругаем.

Потом добавил к сказанному:

– Да и крещеный он был. Как я, как твои отец и мать. Все мы одной веры – православные. Вот вы только… Да и вы, думаю, когда-нибудь воссоединитесь с нами.[2]

После неожиданной смерти дяди Алексея и его тайных похорон дед как-то построжел, стал задумчив и менее говорлив. По-видимому, эта встреча и ее печальный конец привнесли в него что-то новое, приоткрыли какую-то сторону жизни, принять которую сразу, без мучительных размышлений он не мог. Однако вскоре другие заботы и дела отвлекли его от случившегося, да и меня тоже, хотя окончательно освободиться от ощущения потери человека, ставшего в одночасье близким нам, мы долго еще не могли.

Зеленый крест над небольшим холмиком в сосоннике, так и не обструганный, простоял до осени 1943 г. Я часто приходил к этому месту, а однажды нарисовал на перекрестьи красным карандашом звезду. Я не сказал об этом деду, но, думаю, если бы он узнал, то не стал бы меня ругать.

А осенью 1943 г. после длительных и тяжелых боев, связанных с форсированием Сожа, на месте сосонника не осталось ни одного дерева. Все это пространство было изрыто траншеями, перепахано воронками от взрывов снарядов и мин. Исчез и зеленый крест. Может быть, в него попал снаряд, а может быть, он был использован в качестве подручного средства при переправе через Сож. Как бы то ни было, но, думаю, что дядя Алексей в этом сражении, наконец, соединился со своими. С теми, кто при форсировании так и остался лежать на этом берегу.

Заканчивался октябрь. По ночам в окно больше никто не стучал. Мы думали, что дядя Алексей был последним из окруженцев, зашедшим в нашу хату, но ошибались. Оказалось, что последним был не он, а наш отец.

Однажды глубокой ночью в дверь сильно постучали. То, что стучали в дверь, а не в окно и притом сильно, нас насторожило. Окруженцы никогда в дверь не стучались, а немцы и полицаи по ночам не ходили. Дед сразу выскользнул во двор. В пришельце, стоявшем за дверью, он не сразу узнал своего зятя, хотя ночь была светлой. Перед ним стоял бородатый хлопец, нисколько не напоминавший того, кого он видел перед войной. Только по голосу и обращению к нему по имени и отчеству дед, наконец, признал в пришедшем своего зятя, нашего отца.

Оказалось, что 12-я армия, в которую входила его дивизия, попала под Уманью в окружение. Из него удалось вырваться только небольшой группе командиров, среди которых был и он. Сначала они пытались догнать своих, но вскоре стало понятно, что это вряд ли удастся – слишком быстро удалялась от них линия фронта. Немцы катили на машинах, мотоциклах, делая в сутки по 40-60 км., а они шагали пешком, да еще с остановками в деревнях, где помогали крестьянам за еду и ночлег.

Группа постепенно редела. Через полмесяца их осталось двое, а потом отец и вовсе остался один. На Украине не было больших лесов, пригодных для партизанской войны, а также родственников, к которым можно было бы на первое время приткнуться. Поэтому оставался один вариант – идти в Белоруссию, где были и леса и родственники. Кроме того, отца не оставляла в покое мысль о нас – добрались ли мы до деда или нет. Выработан был и план: дойти до дедовой хаты, выяснить, не обнаруживая себя, – там мы или нет, а потом – сразу в лес. К партизанам. Как этот план осуществлялся на деле, отец рассказал в своей книге «Жизнь длиной в 100 лет», изданной в Москве в 2012 г.:

«Дед впустил меня только в сени, чтобы дети не увидели. Он зажег керосиновую лампу и позвал женщин. Их взору предстал не то мужик, не то хлопец в рваной крестьянской одежде, в котором они тоже не сразу признали своего зятя, а жена – мужа. Только всмотревшись в меня, они, наконец, поняли – кто стоит перед ними.

Когда женщины выплакались – кто из сострадания, кто от радости увидеть живым любимого человека, я начал сбивчиво рассказывать о своих злоключениях после начала войны. Дед задавал вопросы. Если его устраивал ответ, то он одобрительно качал головой, если – нет, то начинал теребить усы.

После моего рассказа и ответов на вопросы деда все, за исключением жены, пошли спать. При этом дед еще не принял никакого решения о дальнейших действиях. Слишком все быстро и неожиданно произошло, надо было обдумать, что делать дальше.

Оставшись вдвоем, я стал расспрашивать жену и та поведала о их дорожных мытарствах после отъезда из Черновиц. Мы говорили, говорили и не могли наговориться. Слишком много хотелось узнать и о многом рассказать. Когда сквозь щели дверей стал пробиваться со двора свет, я спохватился – надо уходить. И немедленно! Именно такой вариант предусматривался моим планом после выяснения – доехали они или нет. Но я не предусмотрел одной простой вещи. Планировал я, исходя из своих потребностей и возможностей, а выполнять план после встречи с родными приходилось уже, учитывая интересы и возможности всей большой семьи и прежде всего жены, у которой на этот счет были свои резоны.