Минут через двадцать мама, запыхавшаяся и еще более взволнованная, вбежала в квартиру и сходу выпалила: «Война, Бодик! Война!». «Бодик» – это было деревенское прозвище отца и мама его использовала в исключительных случаях.

Известие о войне, хотя и смутило отца, но не обескуражило. Он сразу вошел в роль командира и стал отдавать четкие указания маме, как своему подчиненному:

– Бери свой ридикюль с документами, Свету – и на второй этаж к Лазоренкам, там безопаснее, а я сейчас следом с Жеником спущусь.

Отец не стал меня будить, взял сонного на руки и перенес в квартиру к своему сослуживцу. Устроив нас, он побежал в штаб. Оттуда он вернулся уже с автоматом и прямо с порога сказал:

– Да, война! Германия на нас напала! По этой причине, дорогая Шурочка, отпуск мой закончился.

В отношении отпуска – это было его собственное решение. Официально из отпуска отца не отозвали и он мог этим воспользоваться. Однако он считал это недопустимым:

– Мои товарищи будут сражаться с врагом, а я в это время буду в деревне чай с клубничным вареньем попивать? Нет! Мое место рядом с ними!

Отец попросил начальника штаба, своего непосредственного начальника, предоставить ему один-два дня, чтобы отправить семью к родным в Белоруссию, в Гомель и такое разрешение получил. Более того, в его распоряжение была выделена полуторка с водителем по фамилии Карасик.

Война шла уже полдня, но в городе это не особенно чувствовалось. Открылись магазины, на улицах были прохожие, изредка проезжали извозчики. Город не бомбили, но когда к нему подлетали немецкие самолеты, звучал сигнал воздушной тревоги и милиционеры загоняли всех в бомбоубежище. Как раз один из таких сигналов застал нас, когда мы вчетвером вышли в город, чтобы купить продукты. Не знаю – чем руководствовались родители, когда решили в такое тревожное время отправиться в магазин всем вместе. С этой задачей мог бы легко справиться и один человек, но…вот такое решение ими было принято.

В бомбоубежище было темно, под ногами хлюпала вода. На полу лежали доски, но они не помогали, а только затрудняли продвижению вглубь, так как между ними были широкие щели, в которые то и дело проваливались ноги.

Когда мы оказались внутри плотной людской массы и двигаться дальше уже было некуда – заплакала Света: то ли от спертого воздуха, то ли по какой-то другой причине. Мама ее баюкала, гладила, целовала, давала соску – ничего не помогало, она все больше заходилась в плаче, а соску выплюнула. Мы с отцом начали шарить руками по доскам, щелям между ними, но соску найти не могли. Хорошо, что у кого-то оказались спички и мы, наконец, ее выудили из лужи. Какая-то женщина посоветовала привязать соску к углу конверта, в который Света была завернута, чтобы она больше не терялась. Вообще, все наши соседи по бомбоубежищу старались нам как-то помочь, давали советы, но Света не унималась. Только когда прозвучал отбой и мы вышли на свежий воздух, ее плач прекратился.

Надо сказать, что это был первый случай выражения сестренкой своего неудовольствия неудобствами, которые ей доставила начавшаяся война. После этого она еще только раз расплакалась, как в бомбоубежище. Это случилось в поезде во время эвакуации. А так, в течение всей войны она стоически переносила гораздо большие трудности и никогда не хныкала, не капризничала. Повинуясь какому-то внутреннему чувству, она не доставляла взрослым лишних хлопот даже в условиях холода и голода. А один раз, благодаря этому своему чутью, она спасла нам жизнь, когда мы в 1943 г. сбежали из колонны односельчан, которых немцы гнали в Германию, и упали в придорожную крапиву. Конвоиры прошли в пяти шагах от нас. Правда, ей было тогда уже два года, но все равно – она могла от падения, от ожога крапивы заплакать или что-то попросить, сказать. Если б она издала хоть один звук – все: «Хэндэ хох!». Но она своим маленьким, детским чутьем, наверное, понимала, что этого делать нельзя.

После бомбоубежища можно было идти дальше, в магазин, но мы, измученные стоянием в этой темной, мокрой норе, вернулись домой, рассчитывая купить продукты позже.

Так как у отца оказалась под рукой машина, то он решил этим воспользоваться и отвезти на железнодорожную станцию багаж. Он понимал, что сюда мы уже вряд ли вернемся и все, что можно забрать из вещей, надо забрать и отослать в деревню. Там во время войны все это пригодится. Вместе с Карасиком они сколотили длинный ящик, куда сложили все, что могло представлять в деревне ценность: отрезы, платья, туфли и т. д., заколотили его и отвезли на станцию.

Начальник станции груз принял, но сказал, что немцы разбомбили пути и связи с Киевом нет, а путь в Белоруссию проходил через него. Сейчас остается только гадать – на что надеялся отец, отправляя во время войны багаж вглубь страны. Скорее всего, действовал по инерции. Думал, наверное, что война войной, а поезда по-прежнему будут возить пассажиров и гражданские грузы, как это было в Финскую. Конечно, он еще не представлял – какая война началась!

Так как сообщение с Киевом было прервано, то срывался и план нашей эвакуации. Правда, Карасик предложил свой вариант: на полуторке. Он уверял отца, что мигом доставит нас в Киев, но тот этот вариант сразу отверг. И не из-за трудностей, которые нам пришлось бы испытать, трясясь в кузове, а потому что машина была служебная и она нужна была в штабе.

Нам ничего не оставалось другого, как только ждать, когда восстановится сообщение. Следующую ночь мы провели в дворницкой. Это было подвальное помещение, куда с трудом проникал свет с улицы. Отец посчитал, что и второй этаж; не так уж и безопасен при бомбежке и договорился с дворником, чтобы тот нас приютил.

В дворницкой, несмотря на то, что там было темно и неуютно, мне нравилось. В основном, из-за дворняги, которая недавно ощенилась и теперь лежала посреди комнаты с щенятами. Их было много. Они были еще слепые и скулили, пытаясь нащупать соски с молоком. Мне доставляло удовольствие брать щенков в руки и прикладывать их мордочки к соскам.

Днем отец узнал, что железная дорога восстановлена, но пассажирского сообщения нет. Начальник станции порекомендовал ему время от времени наведываться на станцию – может быть, какой-то вариант появится. И, действительно, во второй половине дня такой вариант появился: отправить нас в Киев вместе с киевскими артистами.

Оказалось, что в Черновицах на гастролях был один из киевских театров. Начало войны стало окончанием и их гастролей. Начальник станции получил указание изыскать возможность для срочной отправки артистов домой. И он такую возможность нашел – в виде старенького паровоза и прицепленных к нему двух маленьких вагончиков времен гражданской войны. В народе их называли теплушками. Отцу он сказал:

– Договаривайся с руководителем труппы и, если он согласится взять к себе твою семью, то к 9 вечера приезжайте.

Отец разыскал руководителя труппы, объяснил ему ситуацию и тот согласился взять нас с собой. К указанному времени мы были уже на станции. Наша группа выглядела следующим образом: впереди мама со Светой на руках, потом я на трехколесном велосипеде, с которым я не захотел расстаться, за мной – отец с сумкой с клубничным вареньем и замыкал группу Карасик с двумя большими чемоданами. В них отец запихал все, что не удалось положить в сданный на станцию ящик. Конечно, он понимал, что маме с двумя маленькими детьми эти чемоданы доставят немало хлопот, но, с другой стороны, интуиция ему подсказывала, что, может быть, именно они и помогут ей в дальнейшем. И он оказался прав. В оккупации содержимое этих чемоданов помогало нам выживать.

Подошло время отправления, а обещанный состав не показывался. Прошел час, потом – два, наконец, начальник станции сообщил, что отправление артистов переносится на утро. Отец решил домой не уезжать, а ждать отправления поезда на станции: мало ли что может случиться.

Мы нашли угол, положили чемоданы на пол плашмя – получилась походная кровать, на которую я и улегся. Остальные прикорнули, прислонившись к стене.