Дед воткнул в середину кучи вилы и вытащил из нее какую-то книгу. Переплет ее и края обуглились, но внутри текст оставался нетронутым и можно было прочесть, что там написано. Стало ясно, что сжигать книги мы не умеем и надо это делать как-то по-другому. Дед, подумав какое-то время, стал разгребать кучу. Книги, лежавшие снаружи ее, обуглились, а внутри – остались невредимыми и даже цвет их обложек сохранился.

Новый способ сожжения книг, который решил применить дед, заключался в следующем. Он растребушил пару снопов на свободном от книг месте и поджег их. Мы же должны были вырывать из книг листы, комкать их и бросать в огонь. Здесь, однако, выяснилось, что толстая пачка листов тоже не сгорала, а лишь обугливалась. Когда я одну такую обуглившуюся пачку разъединил, то увидел Конька-Горбунка, выскакивающего из котла с кипящей смолой. Оказывается, не только смола, но и огонь ему был не страшен.

Дед вилами подбрасывал горящие части книг, не давая им угаснуть, а мы рвали и рвали страницы и бросали их в книжный костер. День клонился уже к вечеру, но целых, невредимых книг было еще много. За этой работой и застали нас вернувшиеся из поездки командиры. Капитан, посмотрев на нас, перепачканных сажей, сказал:

– Оказывается, сжечь книги не легче, чем написать их.

Потом посоветовал деду не мучиться, а все книги – и обуглившиеся и полуобгоревшие – закопать в землю. Через некоторое время пришли два красноармейца, вырыли рядом с костром глубокую яму и мы стали сбрасывать туда все, что осталось от библиотеки. Потом засыпали яму землей. Так как не вся вынутая земля оказалась снова в яме, то сверху образовался круглый холмик. Мы обступили его, как бы прощаясь с тем, что было еще недавно частью нашей жизни. Капитан, увидевший эту сцену, сказал:

– Только креста еще не хватало – и приказал красноармейцам холмик срыть, землю разбросать по огороду, чтобы место над погребенной библиотекой ничем не выделялось. Красноармейцы быстро это сделали. Мы молча, как с похорон потянулись в хату.

18-го августа, днем к хате подъехала полуторка. Командиры стали переносить в кузов свои пожитки. Капитан, подойдя к деду и, положив ему руку на плечо, проговорил:

– Все, отец, уходим. Получен приказ. Завтра заявятся непрошеные гости. Знаю, что вы на нас в обиде, но…сила пока не на нашей стороне. Надо потерпеть.

Потом добавил:

– Вы один-на-один остаетесь с супостатом – не горячитесь, главная ваша задача сейчас – остаться живыми и сохранить детей.

Полуторка отъехала, перебралась по сооруженному красноармейцами мосту на другую сторону Спонича и стала удаляться в сторону Рудни. Мы же стояли и провожали ее глазами, пока она не затерялась среди рудницких хат. К вечеру из поселка ушли все красноармейцы. Об их недавнем присутствии напоминала лишь брошенная ими армейская фура с большими колесами, выкрашенная в зеленый цвет. Одно колесо у нее было сломано, запасного, наверное, не нашлось, а маленькие от крестьянских телег для нее не подходили. Теперь она стояла, приткнувшись к нашему плетню.

Хотя к наступлению этого момента мы готовились – все равно все произошедшее оказалось для нас чересчур быстрым. Многие дела, которые надо было сделать, дед откладывал, может быть, надеясь, что их не надо будет и вовсе делать. Дед корил себя, что затянул с кабанчиком:

– Надо было отдать его красноармейцам. А что теперь с ним делать? Да и некогда с ним возиться. Есть дела поважнее.

Действительно, надо было срочно закопать документы и фотографии, среди которых много было военных, и семейные реликвии, которыми дед дорожил. Это были: георгиевские кресты, карманные часы с дарственной надписью и никелированный самовар, на передней панели которого было выгравировано: «Прапорщику такого-то полка, такой-то дивизии Прищепову И.А. за отлично проведенные стрельбы на маневрах». Была еще одна реликвия – это шинель, в которой дед пришел с Германской, но ее он решил не зарывать. Она была сильно изношена, в нескольких местах порвана и заштопана, так что, по его мнению, не могла представлять какой-либо интерес для германцев.

И еще было одно «сокровище», которое хранила мама и которое следовало закопать в первую очередь. Это было отцовское обмундирование: фуражка, синие брюки-галифе, новенькие хромовые сапоги, портупея и много других вещей, положенных красному командиру.

Для надежности дед решил сделать три схрона: для документов и фотографий, реликвий и обмундирования. Документы и фотографии положили в белый ридикуль, привезенный из Черновиц, обмотали его мешковиной и поместили в старое, сплюснутое цинковое ведро. Георгиевские кресты и часы дед обернул чистой полотняной тряпицей и засунул в самовар. Для отцовского же обмундирования потребовался большой мешок. Мама аккуратно все в него сложила, а узел завязала веревкой. Теперь осталось последнее – выбрать места и закопать.

Когда стемнело, дед взял мешок с обмундированием, а мама и тетя Аня – другие, приготовленные для схрона вещи и ушли в сторону Сожа. Часа через два они вернулись. Мы ждали их. Дед, увидев нас, уверенно произнес:

– Ну, все, дети. К приходу незваных гостей мы подготовились. А дальше – помоги нам Бог!

Ночь была для всех тревожной, потому что после нее наступала совсем другая, пока еще непонятная нам жизнь.

Наши части оставили Рудню вечером, а на следующий день, рано утром в нее вошли немцы. Очевидцы рассказывали, что первой в деревню въехала полевая кухня, демонстрируя тем самым, с одной стороны, полное пренебрежение к своим врагам, а с другой – мирные намерения.

В поселке немцы не появлялись, но дед, проявляя осторожность, никого на улицу не выпускал. Мы прилипли к окнам, разглядывая улицу и пытаясь обнаружить на ней непрошеных гостей, но она до середины дня была пуста. Потом в отдалении послышался шум, который постепенно становился все громче и громче. Наконец, мы поняли – откуда он исходил. Из сосонника выползла бронемашина и прямиком – к нашей хате, хотя слева и справа стояли другие, притом некоторые из них были посолиднее, побогаче.

У хаты бронемашина остановилась. Из нее вышли двое солдат и фельдфебель. Солдаты подошли к калитке, сбросили хомуток, которым она пристегивалась к плетню и хотели войти во двор, но не тут-то было. На их пути встал Додик, наш дворовый пес. Он не просто залаял, а оскалил зубы и, приседая на задние лапы, рычал, готовый броситься на непрошенных гостей. Таким я его никогда не видел. Мне казалось, что он вообще не умеет лаять. Всех односельчан он знал, чужие к нам не приходили, так что не было необходимости прибегать к лаю. А здесь возник особый случай. К нам пришли не просто чужие, а враги и Додик это почувствовал и смело встал на их пути.

Немцев это, однако, не остановило. Фельдфебель достал пистолет и несколько раз выстрелил. Додик завизжал, а потом, продолжая скулить, куда-то исчез. Путь был свободен. Солдаты вошли во двор, фельдфебель за ними. Мы все переместились к окну, которое выходило во двор, и замерли. Дед проговорил:

– Фельдфебель сейчас постучится и представится.

Но фельдфебель, как и солдаты, молча прошел мимо дверей хаты и нырнул в хлев, ворота которого солдаты распахнули перед ним. Создавалось впечатление, что немцы пришли в свой собственный двор. Они знали, как открываются двери, где что находится и никого ни о чем не спрашивали.

Вскоре из хлева появилась церемония: впереди – наш кабанчик Борька, которого палками погоняли солдаты, а за ними торжественно, с улыбкой на лице – фельдфебель. Дед, наверное, не оставил мысли, что фельдфебель, хоть на обратном пути, но все-таки зайдет в хату и что-то скажет, но…церемония молча проследовала мимо окна и далее – за калитку. Один из солдат погнал Борьку в сторону сосонника, а другой солдат и фельдфебель сели в броневик и последовали за ними.

– Взяли в плен нашего Борьку, – сказал дед. В его голосе чувствовалась досада. Может быть оттого, что не отдал накануне кабанчика красноармейцам, а может быть потому, что ошибся в своем предположении об учтивости немцев.