Утром, проснувшись, я почувствовал, что хочу есть. К неудобствам, которые я начал испытывать с началом войны, добавилось еще одно. Оказалось, что во время войны не только хочется есть, но иногда и нечего. Уже второй день меня никто не заставлял есть. Сначала – из-за суматохи, а потом обнаружилось, что у нас из еды – только клубничное варенье.

В станционном буфете распродавались остатки. Отец купил несколько бутербродов и мы, намазывая их вареньем, немного утолили голод. Потом, когда бутербродов уже не было, мы ели варенье просто так, но много его не съешь. Чтобы не думать о еде, мы стали гулять с отцом вдоль путей.

Наконец, около 9 часов утра к станции подошел наш поезд: старенький паровоз с двумя вагончиками. Основную группу артистов поместили в первый вагон, а во второй – реквизит и небольшую группу, человек десять. Возможно, это был технический персонал. Нас определили к ним, может быть из-за наших больших чемоданов.

Посадка прошла быстро. Наш вагон оказался товарным, т. е. без всяких перегородок, столиков и сидений. Это, однако, никого не смутило. Артисты шутили: появилась возможность на себе почувствовать времена гражданской войны.

Каждый облюбовал себе место. Отец выделил с помощью чемоданов, сумки и моего велосипеда место и для нас.

– Вот ваше купе, – сказал он, – располагайтесь.

И мы расположились. Настроение у нас тоже было приподнятое, по крайней мере, у меня. Все-таки томительное ожидание закончилось, а впереди путешествие – и по суше, и по воде.

Гудок паровоза возвестил об отправлении поезда. Отец всех нас расцеловал, пожелал счастливого пути и выпрыгнул из вагона. Через несколько минут вагонный проем закрыли с помощью выдвижной двери и в вагоне воцарился сумрак. Свет пробивался только из маленьких узеньких окошек, находившихся под самой крышей. Вагон несколько раз дернулся, а затем плавно покатил вслед за паровозом.

Мы не могли видеть тех, кто остался у станции: отца и Карасика. Может быть, они махали вслед удалявшемуся поезду, а, может, – и нет: ведь нас не было видно. Отец, скорее всего, хотя и был атеистом, молил Бога, чтобы его жена и маленькие дети добрались до деревни невредимыми. Кого еще можно было просить об этом в такой ситуации?

Мы уезжали из Черновиц – города, который нас приютил и к которому мы за год привыкли. И, как оказалось, навсегда. Мама, пригорюнившись, сидела на чемодане, прижимая к себе Свету и прикладывая к заплаканным глазам платочек. О чем она думала? Конечно, о том же, о чем думают все жены, расставшись с ушедшими на фронт мужьями.

Наши попутчики, разбившись на группки, тихо беседовали. В основном это были молодые женщины. Мужскую часть коллектива представлял Дмитрий Васильевич – молодой и веселый парень, к которому все обращались по имени – Дима.

Мне на месте не сиделось. Нагромождение ящиков, коробок, царивший полумрак создавали ощущение таинственности и все это подталкивало к действию. Я осторожно, чтобы не вызвать неодобрение взрослых, стал пробираться сквозь узкие щели, но моя осторожность оказалась напрасной. Артисты не только меня не ругали, но, наоборот, проявили ко мне внимание и неподдельный интерес. Может быть потому, что в вагоне других детей, кроме нас со Светой, не было, а может – соскучились по своим. Я переходил от одной группки к другой, отвечал на вопросы и принимал угощения, в основном конфеты. Скоро все они знали нехитрую нашу историю, как нас зовут и куда мы едем.

Прошло около часа и, как обычно бывает в поездах, народ стал раскрывать свои сумки, саквояжи, извлекать оттуда продукты и готовиться к завтраку. Артисты, в отличие от нас, оказались более подготовленными к дороге и скоро в каждой группке было сооружено нечто, похожее на стол. Появились термосы, кружки, была разложена вытащенная из сумок еда. Мы не могли последовать их примеру, так как ничего, кроме клубничного варенья, у нас не было, а есть его опять – не хотелось.

Однако наметившийся завтрак не состоялся. Поезд вдруг резко затормозил и все мы вместе с термосами оказались на полу. Протяжный паровозный гудок возвестил о воздушном налете. Дверь вагона отодвинулась и появившийся в проеме руководитель труппы закричал, чтобы все быстрее выбирались из вагона и бежали в поле прятаться.

Артисты быстро выпрыгивали из вагонов, отбегали от них подальше и падали в первые попавшиеся углубления. Мама со Светой так быстро выбраться из вагона не могла, она замешкалась. На помощь ей пришел Дмитрий Васильевич. Бежать в поле уже не имело смысла, так как буквально сверху на нас свалились два немецких истребителя с черными крестами на фюзеляже, поливая из пулеметов лежавших вдоль поезда пассажиров. Мы упали в кювет около железнодорожной насыпи. Мама пыталась одной рукой не только прижать к себе и Свету и меня, но еще и прикрыть мою голову.

Мне не было страшно, потому что в этом возрасте это чувство неведомо детям. В то время, как все лежали лицом вниз, закрывая голову руками, мне хотелось рассмотреть самолеты и увидеть летчиков. Мне даже показалось, что один из них посмотрел на меня и ухмыльнулся.

Когда наступила тишина, никто не поднялся, думали, что самолеты вернутся. Прошло минут десять – самолеты не появились, но многие продолжали лежать. Лишь некоторые из пассажиров, не поднимаясь во весь рост, а лишь усевшись в своих временных убежищах, очищали свои платья и костюмы от приставшей к ним травы, пристально вглядываясь в небо.

Погода стояла хорошая, светило солнце и все пассажиры, рассредоточенные по полю, хорошо были видны. Уже много позже, вспоминая этот эпизод, я никак не мог понять – зачем надо было бежать из вагонов в чистое поле, где каждый человек был виден, как на ладони? Не лучше ли было укрыться под вагонами? Единственное объяснение я находил в предположении, что поезд могли бомбить и тогда, конечно, лучше было быть подальше от него.

Прошло еще какое-то время в тревожном ожидании, но команды на возвращение в вагоны не было. Артисты, ехавшие в первом вагоне, лежали напротив него, а мы – напротив своего. Вдруг одна из артисток первого вагона стала что-то кричать, показывая рукой в нашу сторону. За ней последовали и другие, лежавшие рядом с ней. Мы никак не могли понять – о чем они кричат и почему обращаются к нам. Помог разобраться в ситуации Дмитрий Васильевич. Он сказал, что женщины просят маму снять кофточку, которая была красного цвета, так как, по их мнению, она могла способствовать обнаружению всех нас немецкими летчиками.

Кофточку, которая была на маме, подарил ей отец. Она была из мягкой шерсти с мелкими желтыми цветочками, разбросанными по малиновому полю, и выпуклыми серыми пуговицами и маме очень нравилась. С ней она не расставалась и надевала даже в теплую погоду. Особенно, когда предстояло какое-то важное дело. Может быть, это был ее талисман.

Не вставая, с моей помощью мама сняла кофточку, но под ней оказалась белая блузка, что вызвало среди пассажирок первого вагона еще больший шум. Они требовали, чтобы мама замаскировалась. Но как? Мама растерялась, не зная, что предпринять – и в красном нельзя, и в белом.

Конечно, нервная обстановка была вызвана возникшим у людей страхом. Хотя, по большому счету, было безразлично – в какой одежде лежать на ровной местности и в солнечную погоду. В этих условиях немецкие летчики, да еще на бреющем полете, могли увидеть не только лежащих людей, но и разглядеть черты их лица, независимо от того, во что они были одеты. Но так можно было рассуждать в спокойной обстановке. Под пулеметным же огнем, да еще первый раз в своей жизни, люди думали по-другому.

На помощь маме пришел Дмитрий Васильевич. Он снял пиджак и укрыл им ее. Тишина, воцарившаяся среди пассажирок первого вагона, говорила о том, что найдено было правильное решение. Так мы продолжали лежать, пока короткие гудки паровоза не возвестили об отбое. Все устремились к своим вагонам, не переставая поглядывать в безоблачное небо.