– Как уходить? – с волнением спросила она. – А дети? Ты же их еще не видел! Только не сегодня! Нет-нет! Завтра! Завтра!
Я заколебался. Потом, поразмыслив, решил, что один день ничего не решает. Более того, повидав детей, я еще более духом воспряну. Договорились, что я проведет день в хлеву, потом встречусь с детьми и только после этого уйду в лес».
О появлении отца я еще не знал. После завтрака я хотел уйти на улицу, но мама меня задержала. Она стала доставать платья и примерять их. Наконец, выбрала из всех самое нарядное. Меня же заставила надеть матросский костюмчик, который я ни разу после приезда в деревню так и не надел. Я ничего не понимал – зачем все эти одевания и переодевания, но было приятно снова увидеть нас в городской одежде, от которой мы уже отвыкли.
Отец в это время стоял в хлеву, приникнув к щели в воротах и с нетерпением ожидал появления своих детей. Время от времени из дверей хаты кто-то из родственников выходил, но жена с детьми не показывалась. Им начало овладевать беспокойство. У ног его, поскуливая, вертелся Додик, держа на весу перебитую лапу. Он узнал отца и жаловался ему. Отец тоже мог бы пожаловаться, но кому? «Непобедимая и легендарная» армия неожиданно оказалась опрокинутой. А ведь готовились! И вот теперь он – боевой командир Красной Армии скрывается в хлеву от немцев вместе с дворовым псом. Стыдно не только перед родными, но и перед самим собой!
Наконец, дверь хаты распахнулась и на пороге показались мы. Мама одной рукой прижимала к груди конверт со Светой, а другой подталкивала впереди себя меня. Подойдя к хлеву, она приоткрыла дверь, протолкнула вперед меня и застыла в проеме со свертком на руках. «Вот и мы!» – торжественно произнесла она. Отец так описывает впечатление, испытанное им от встречи с нами.
«Солнечные лучи освещали [жену] сзади, образовав вокруг ее головы нимб, что делало ее похожей на святую Марию с младенцем на руках. Молодая, красивая женщина… стояла и вопрошающе смотрела на меня. На ней было лучшее ее платье, которое я подарил ей. А рядом был сын в матросском костюмчике, в который он был одет, когда уезжал из Черновиц.
Мне надо было что-то сказать, как-то выразить свою радость, но мысли смешались в голове, в горле что-то забулькало. Тогда я протянул руку, чтобы погладить своего сынишку, но тот спрятался за мать. Жена поняла, что он меня не узнал, и, вытащив его из-за спины, тоненьким голоском, растягивая слова, проговорила: «Сы-ы-нок, это же твой па-а-па». Сын удивленно смотрел на меня и не мог поверить, что этот бородатый мужик в рваной одежде – его отец. Наконец, овладев собой, я стал убеждать его, что я – действительно я. Скорее всего, убедили его в этом не мои слова, а мой голос, который он помнил. Осмелев, он спросил: «Папа, а почему ты такой страшный?». Я неудачно пошутил: «Чтобы испугать немцев». Жена засмеялась и ее смех на какое-то время вернул меня в то далекое предвоенное время. Я уже более уверенно подошел к ней, заглянул в конверт, где безмятежно спала моя крошечная дочь, и погладил сына».
Увидев своих детей, отец обрел спокойствие, а вместе с ним – еще большую решимость действовать в соответствии с намеченным планом. Когда мама услышала об этом, она сказала:
– Бодик! Да куда ты такой пойдешь? Тебя такого грязного, обросшего и вшивого и в партизаны не возьмут! Надо сначала привести себя в порядок!
Доводы мамы оказались для отца убедительными. Решено было на один-два дня отложить осуществление его намерения, чтобы придать ему вид, который никого бы не пугал. Дед истопил баню, бабушка приготовила чистое белье и верхнюю приличную одежду, мама его постригла, ну а он сам сбрил бороду.
После бани отец сел за кухонный стол. Перед нами оказался молодой парень лет 18-19, хотя ему в то время было 28. Как вспоминал сам отец, посмотрев на себя в зеркало, он увидел перед собой деревенского паренька, который в 1931 г. уезжал поступать в военную школу. Хотя прошло с тех пор около 10 лет, но те 700 км., которые пришлось ему прошагать от Черновиц до Гомеля, кормясь изредка только тем, что подавали сельские жители, вернули его в юношеский возраст.
Мы окружили отца и разглядывали его, так как и в таком виде он не был похож на того, кого все знали по довоенным встречам. Женщины охали, ахали, шутили и смеялись. Деда дома не было, а им и в голову не пришло принять меры предосторожности. Дверь в хату оказалась открытой и к нам неожиданно зашла соседка. Как ни странно, хотя и с трудом, она узнала отца. А это означало, что завтра, а может быть уже и сегодня, вся деревня будет знать о его возвращении. Отец сразу понял, что на плане придется поставить крест, так как, если он уйдет, то жену, а может быть и других родичей, замучают в гестапо, выпытывая его местонахождение.
Дед, узнав о случившемся, сильно расстроился, накричал на женщин, но потом взял себя в руки и отправился к старосте, которому сказал, что его дочь с мужем бежали с Западной Украины и он их приютил как беженцев, не имеющих ни кола, ни двора. Староста все это выслушал и не стал задавать никаких вопросов. Это в общем не имело никакого значения, так как было сделано главное – сообщено старосте о прибытии родственников, то есть выполнено требование приказа немецких властей.
Очистив себя от грязи и вшей, переодевшись в чистую одежду, отец мог бы на какое-то время расслабиться, передохнуть. Тем более, что не надо было искать пристанище, а рядом были родные ему люди. Но расслабиться не получалось. Наоборот, возникло тревожное ожидание ареста. Мама, ничего не говоря, приготовила узелок с необходимыми вещами и положила его на дно шкафа.
Прошло несколько часов, потом дней, но немцы не появлялись. Отец, чтобы не сидеть без дела, стал заниматься с нами, детьми, а потом и делать кое-что по хозяйству. Правда, особой нужды в его помощи не было, так как хозяйство было небольшое – всего одна корова, да и женщины со всеми делами справлялись сами. Но это участие в ведении хозяйства отвлекало его от тревожных мыслей, ослабляло напряженность.
Вскоре стало ясно, что запасов картошки и зерна до лета не хватит – семья увеличилась. Теперь она насчитывала шесть человек взрослых и трое детей. Особенно болезненно воспринял приближение этой продовольст-венной проблемы отец, так как чувствовал себя, как говорили в народе, дармоедом. На семейном совете, собранном по этому поводу, дед сказал отцу, что надо «выходить в люди», так как таких, как он, в деревне несколько человек и немцы их не трогают.
Отец буквально на следующий день, следуя совету деда, пошел «в люди», то есть стал предлагать свои услуги жителям окрестных деревень. В Рудне это делать он стеснялся. Надо сказать, что «дело пошло», так как в деревнях остались одни старики и женщины с детьми и нужда в помощи со стороны была большая. Отец не чурался никакой работы: пахал, косил, молотил, чинил крыши, благо крестьянские навыки ему были привиты с детства. Как результат – он стал приносить домой кое-какие харчи и уже садился за стол на правах равноправного едока.
Следуя примеру мужа, мама тоже решила внести свой вклад в решение этой проблемы. Она стала ходить по деревням и менять на продукты привезенное из Черновиц барахло. Если в деревнях в то время и возникли серьезные трудности с продовольствием, так как немцы основательно вычистили все хлевы, оставив только одних коров, но все же кое-какие запасы оставались, то в отношении промышленных товаров – платьев, туфель, ботинок и т. д. дело обстояло еще хуже. Все это можно было купить лишь на базаре втридорога или выменять на продукты. Поэтому походы мамы оказались еще более успешными. К тому же выяснилось, что за вещи можно достать соль, которая на оккупированной территории была дороже золота. Ее нельзя было ни купить, ни выменять на продукты.
Усилиями отца и мамы продовольственная проблема отступила на задний план. Но вместо нее появилась другая – теснота. Хата состояла из двух половинок. В передней, являющейся одновременно и кухней, находилась русская печь, на которой ютилась прабабушка Домна, и нечто вроде топчана возле печки, на котором спали дед и бабушка, и кухонный стол, придвинутый к самому окну. Во второй половине хаты располагались тетя Аня с Ларисой и мы вчетвером. Получалось, что в небольшой хате жило 9 человек. Тесновато, конечно, но ни дед, ни бабушка никогда ни к кому не предъявляли никаких претензий. Все делилось поровну, ко всем было одинаково внимательное отношение. Тем не менее, чувствовалась некоторая напряженность в отношениях, особенно когда собиралась вся семья.
