– Дядя Алексей, а где вы тогда будете?

– Я? Знаешь, сынок, трудно сейчас сказать, ведь война только начинается. За год она не кончится, да и за два вряд ли. Ну, а там…может быть и встретимся. Запомни адрес.

Он назвал номера дома и квартиры на Невском проспекте. Какое-то время помолчал, устремив глаза куда-то вдаль, как будто что-то выискивая. Потом, тяжело вздохнув, решительно повторил:

– Да-да, приезжай. Обязательно приезжай. Уж мы тогда обстоятельно обо всем поговорим. Будет нам, что вспомнить. И ни от кого прятаться не будем: ведь немцев не будет – прогоним их. Так?

Он испытующе посмотрел на меня. Я кивнул. Чувствовалось, что он еще что-то хотел сказать, очень важное для него, но никак не решался. Наконец, поборол себя и решительно сказал:

– У меня к тебе просьба, сынок. Если вдруг… Но дальше не стал продолжать. Немного помолчав, попросил:

– Помоги мне подняться.

Опираясь на мое плечо и палку, дядя Алексей с трудом выпрямился и прислонился к косяку.

– Ну, вот теперь можно и попрощаться. Он взял мою руку и долго не выпускал ее. Ладони его были горячие. Он пристально смотрел на меня, как бы пытаясь запомнить. А, может быть, хотел отыскать на моем лице какие-то черты, схожие с чертами лица его сына. Потом улыбнулся, подмигнул, пригладил торчащий у меня на голове хохолок и подтолкнул к тропинке.

– Иди, сынок. Живи долго!

Я несколько раз оборачивался – дядя Алексей все так же стоял, глядя мне вслед. Уже у самой хаты я помахал ему. Он ответил. Только после этого он шагнул в предбанник и закрыл за собой дверь.

В эту ночь я никого не ждал. Спал крепко, без сновидений. Даже пленные красноармейцы, чуть не каждую ночь появлявшиеся перед моими глазами, едва я их закрывал, на этот раз меня не тревожили. Дядя Алексей как-то сразу вытеснил их, заслонил собой. Спокойствие и безмятежность снова пришли ко мне. Спалось, как в предвоенные годы, и деду пришлось долго меня трясти, чтобы разбудить. А когда я проснулся, дед тихо сказал: «Одевайся и выходь во двор».

Во дворе, у ворот дед хотел что-то сказать мне, но передумал. Подтолкнул меня к тропинке, ведущей к бане, а сам пошел следом. Не доходя до нее, он остановил меня, положил на плечо мне руку и хриплым голосом сказал:

– Вот что, внучок: дядя Алексей… помер.

Догадываясь, что я ничего не понял, он начал торопливо рассказывать, как рано утром сбегал на колхозный двор, запряг Хромоножку и подогнал телегу к бане, как вошел туда и стал звать Алексея, думая, что тот еще спит, как стал будить его, тормошить, пока не понял, что тот не подает никаких признаков жизни.

До меня, однако, не доходило – как это помер? Еще вечером мы с ним разговаривали, договаривались о встрече после войны… И вдруг – помер! Дед, почувствовав мое состояние, встряхнул меня и уже более строго сказал:

– Помер дядя Алексей! От ран помер!

И чтобы как-то меня успокоить, уже более мягким голосом добавил:

– Понимаешь, внучок, все мы, мужики – солдаты. Я – прошлой войны, дядя Алексей – нынешней, да и ты тоже – маленький, но солдат, запах пороха уже понюхал. Ну, а на войне такое часто происходит. Живет человек, воюет, планы строит, а тут вдруг пуля или снаряд и – все! Теперь повезем дядю Алексея не в Княжеский лес, а в сосонник. Там будет его последнее пристанище. Закон такой существует: оставшиеся в живых мертвых должны земле придать, то есть похоронить.

После этих разъяснений дед взял меня за руку и подвел к телеге, которая стояла напротив дверей предбанника. Стой тут, а я сейчас.

Дед распахнул дверь предбанника и нырнул в темноту. Было тихо, изнутри бани не доносилось никаких звуков. Минуты мучительно тянулись. Начинало светать. Стали видны очертания хат. Я напряженно всматривался в дверной проем. Мне казалось, что оттуда, вопреки рассказам деда, вот-вот покажется дядя Алексей – большой, плечистый, с суковатой палкой в руке. Однако никто не появлялся. Наконец, послышалось шуршанье и в проеме показалась спина деда. Согнувшись и ухватив под мышки дядю Алексея, кряхтя, он подтащил его к телеге и положил на землю. Живым дядя Алексей весил, наверное, килограмм сто, а сейчас его тело было еще тяжелее. Теперь предстояло положить его на телегу. Хотя телега была низкой, сделать это было непросто. Я ничем не мог помочь деду, а женщин он решил по каким-то своим соображениям в это дело не вовлекать.

Время шло. Стали отчетливо видны хаты, темнеющий невдалеке сосонник, с опущенной головой Хромоножка, телега с сеном и неподвижно лежащий около нее дядя Алексей. Я взглянул на его лицо. Оно еще более потемнело и осунулось, но твердо сжатые губы по-прежнему выражали твердость и решительность. Дед ковырялся в кузове телеги, собираясь что-то сделать, чтобы сподручней было положить на нее тело дяди Алексея. Когда в его руках оказалась боковая грядка телеги – стал понятен его замысел. Дно телеги теперь оказалось почти рядом с телом и дед, взяв его под мышки и напрягшись, положил его на сено. Приделав грядку, дед скомандовал мне:

– Прибери в бане и бегом к хате. Я в это время подготовлю нужный инструмент. Да, побыстрей, а то скоро бабы коров пойдут доить.

Перенося солому из бани в предбанник, я наткнулся на палку дяди Алексея и мешочек с едой, которой он так и не воспользовался. Подумав, я решил все это в бане не оставлять, а отнести деду – пусть решает, что с ними делать.

Когда я прибежал к воротам, то увидел, что на завалинке лежали лопата, пила и топор, а дядя Алексей был накрыт шинелью, в которой дед пришел с Германской. Это была реликвия, которую дед бережно хранил. Увидев меня, дед взял пилу, махнул мне рукой и пошел к брошенной красноармейцами фуре, стоявшей у плетня. Вдвоем мы быстро отпилили дышло. Это был длинный зеленый брус. Его дед отнес к телеге и засунул под сено. Затем пристроил в кузове телеги пилу, топор и палку дяди Алексея, а лопату сунул мне в руки, хотя мог и ее туда же положить. Просто он старался не оставлять меня наедине с мыслями и поручал мне всякие мелкие дела.

В это время завыл Додик. Это был душераздирающий вой, на весь поселок. Дед, стараясь громко не кричать, цыкнул на него, но тот не унимался. Так страшно Додик никогда еще не выл, даже когда его подстрелили немцы. Тогда он просто жалобно визжал. А теперь он буквально выматывал душу, прощаясь по-собачьи с дядей Алексеем.

Дед взял вожжи, стеганул лошадку и быстро пошел рядом с телегой. Я поспешил следом, положив лопату на плечо. Поселок еще спал и маленькая погребальная процессия двигалась по главной и единственной улице поселка без всяких помех. Мне уже приходилось участвовать в погребальных церемониях, правда, только в качестве зрителя, когда хоронили красноармейцев нашего полка в Западной Украине. Здесь же все было по-другому: ни толпы, ни цветов, ни оркестра. Но главное, здесь я был не пассивным зрителем, а участником этой печальной церемонии. Конечно, моя помощь была символической, но у деда, как я понял гораздо позже, на это был дальний прицел: передать своему внуку простые, но вместе с тем нужные для жизни навыки.

Мы проехали половину улицы и свернули к сосоннику, который начинался невдалеке от нее. Дед не стал углубляться в него, а отыскал небольшой пригорок, поросший молодыми осинками, и остановил около него телегу. Осмотрев его со всех сторон, он сказал:

– Ну, все. Приехали. Место красивое, да и сухое. Ты, внучок, лапника наруби, да побольше, а я копать начну.

Когда я нарубил несколько охапок лапника и принес их к телеге, то увидел, что могила была уже выкопана, правда, не очень глубокая. Ее края не доходили даже до пояса деда. Желтый песок, выброшенный на поверхность, лежал только с одной стороны могилы, а с другой, где стояла телега, была ровная чистая площадка. Выложив частью лапника дно могилы, дед выбрался на поверхность, обошел могилу вокруг, оценивая свою работу, и, по-видимому, остался доволен.

– Ну, все, внучок. Готово. Сейчас начнем.

Сняв с дяди Алексея шинель, он расстелил ее перед могилой на площадке. Засунув руки под его тело и поднатужившись, он рывком приподнял его и быстро опустил на шинель. Затем засунул руки дяди Алексея в рукава шинели и застегнул ее. Выпрямившись, он удовлетворенно сказал: