Произошла ошибка. Ученик был не хуже учителя. Он был другим. Совсем другим.

Юноша выдержал хорошую паузу, потом сказал:

— Пока мне удалось узнать абсолютно точно только одно: в своей лаборатории доктор делает нечто совершенно невероятное, великое, быть может. Никого не подпускает близко к своим исследованиям, но сам работает целыми днями без сна и отдыха. Как каторжный.

Усмехнулся, подумал: «Доктор никогда бы не позволил себе такого сравнения… Как каторжный… Ничего лучше придумать не мог, мальчишка… Да, видимо, двадцать четыре года кончатся, и я останусь один, замены доктору не будет…»

Снова подбросил на ладони монетку и спросил:

— Ты хотя бы выяснил, что это такое? Ну, из какой области?.. Может, снова гомункул — искусственный человек? Или, скажем, философский камень, или, может…

— Я выяснил, — перебил юноша.

Подумал: «Врет, но перебивает. Уже хорошо. Есть характер. А вдруг я ошибаюсь в нем? Вдруг он не очень уступает своему учителю?»

— Ну?

— Я выяснил, что это будет за открытие, — просиял юноша. — Это будет открытие, которое перевернет человечество, которое…

Он не слушал. Ему было неинтересно. Как же его раздражало, что он все знал! Отсутствие истины еще можно восполнить движением к ней, отсутствие тайны не восполнимо. А он все знал и про доктора, и про великое открытие, и про этого юношу, который никогда не станет великим ученым и великим человеком не станет. Как-то по-детски, наивно надеялся на то, что ошибется, что вдруг этот мальчик узнает тайну своего учителя, и тогда прелюбопытнейшая могла бы завязаться история. Чего было надеяться, когда все понятно?

Конечно, он все сделает с доктором, как договаривались, он еще не знал, что точно делать с великим открытием, но знал, что на судьбу доктора его открытие не повлияет. С ними со всеми он разберется, а вот с собой что делать, с собственной бесконечной жизнью?

— Вы меня не слушаете?

— Слушаю.

— Вам, наверное, кажется, что я — неконкретен, — улыбнулся юноша. — Я буду стараться. Вы ведь неплохо платите мне, и я буду стараться.

— Скажи… Как тебя зовут?

— Христиан.

— Ерунда. Это не имеет значения… Скажи, а если бы я не платил тебе, ты покинул бы своего учителя?

Юноша потоптался на месте. Было ясно, что ответ у него есть, только он решает, как бы поприличней его сформулировать.

Наконец он снова улыбнулся:

— Но ведь вы платите?

…Вспомнил, как совсем недавно заходил в лабораторию к доктору. Тот что-то переливал из пробирки в пробирку — лениво, даже будто неохотно, словно не работал, а делал вид.

В пробирке подрагивала жидкость розового цвета. Цвет получился какой-то неземной — прекрасный и притягательный.

— Мне скучно, бес, — сказал доктор свое традиционное приветствие.

— Что делаешь, Фауст? — ответил он.

— Красиво? — Фауст поднес пробирку к его лицу.

— И весьма.

— А вот ведь — совершенно бесполезно.

Сказав так, доктор выплеснул жидкость на пол.

Розовая лужа зашипела, запузырилась, и вдруг из нее возникла ослепительной красоты абсолютно обнаженная женщина.

Женщина не испытывала никакого стыда. Она посмотрела на мужчин огромными глазами, сказала:

— Здра… — и испарилась.

— Как же бессмысленно, Фауст? — Подошел к пустому месту, где только что была женщина, и стал внимательно вглядываться в него, будто надеясь найти ее остатки. — Ты научился вот так запросто создавать людей, ты почти уподобил себя Богу.

— Бог велик не тем, что создает, — вздохнул Фауст. — Бог велик тем, что знает, в какой момент созданное нужно уничтожить.

Он знал, о чем думает Фауст, когда так говорит.

Вслух, однако, сказал совершенно о другом:

— На твоем месте я бы не стал оценивать Бога, ибо только Бог может познать самого себя. Никто другой никогда ни оценить, ни понять Его не может… Впрочем, скажи-ка лучше: твое главное открытие будет столь же прекрасно, как эта женщина, возникшая здесь и испарившаяся, словно мечта?

Фауст подошел к нему и шутливо ударил в плечо:

— Дружище, давай не будем об этом, ладно?.. Да и зачем ты спрашиваешь, когда сам все прекрасно знаешь? Но ты ведь не станешь мешать мне осуществлять это, правда? Наш договор был рассчитан на двадцать четыре года, я помню об этом. Я сделаю все, как мы договаривались — убежать от тебя нельзя. Но неужто ты запретишь мне отправиться в преисподню не в одиночестве? Такая идея должна быть тебе очень близка…

…— Я могу идти? — вопрос Христиана вышиб его из воспоминаний.

— Куда? — растерянно спросил он.

— Как это куда? В лабораторию к доктору Фаусту, разумеется. Или вы уже передумали меня использовать?

Вот оно — ключевое слово. Разве мог Иоганн Фауст когда-нибудь сказать, будто его кто-то использует? А мальчишка говорит об этом так, словно речь идет об использовании соли в приготовлении жаркого.

— Послушай… Как тебя зовут?

— Я уже говорил: Христиан.

— Это не имеет значения… Значит ты занимаешься наукой, а любишь деньги?

Парень не ответил.

Он отошел и посмотрел на юношу: красив. На балах, наверное, может вскружить голову какой-нибудь дуре. И не одной. Вполне сгодится для того, чтобы поставить его где-нибудь у фонтана и заставить целовать чужую жену. Для большего, увы, бесполезен.

Он убедился в том, что знал: Фаусту замены не будет, и ему снова придется странствовать по свету в одиночестве.

И почему только у великих людей всегда такие бездарные ученики?

Спросил:

— Неужели вам совсем не интересно, что за открытие готовит миру ваш учитель?

Парень взорвался:

— Послушайте, вы… Как вас там?.. Впрочем, меня тоже совершенно не волнует ваше имя! Хотите меня использовать — я готов, а нет — так разойдемся.

Подумал: нет у этого мальчишки никакого характера. Просто он — хам. Жадный хам, вот и все.

Сказал:

— Послушайте, юноша, если я дам вам деньги, много денег — вы исполните мою просьбу, точнее — приказ?

— Много дадите — много исполню, — Христиан расхохотался.

— А если я прикажу вам кого-нибудь убить?

— Вы? — Смех оборвался — сначала на губах, потом — в глазах. — Вы не прикажете.

— Например, прикажу убить себя. Самого себя, а? — Подошел, потрепал юношу по щеке. — Шучу.

Поднял руку. Из нее — в небо прямо — обрушился золотой дождь. Деньги не умещались на ладони — падали, рассыпаясь у ног.

В глазах Христиана не было ни восторга, ни ужаса — только алчность.

— Видите, сколько денег, мой мальчик? — Улыбнулся, конечно. С такой улыбкой смотрят на собак прежде, чем кинуть им палку. — Очень много денег. Вы получите их все, но при одном условии.

— Говорите, — прошептал Христиан. — Только быстрее.

— А условие такое: никогда — слышите, никогда! — не станете вы заниматься наукой. Никогда — слышите, никогда! — не станете вы заниматься искусством. Вы никогда не отдадите себя ремеслу или врачеванию. Коротко говоря: никогда — я еще раз прошу вас вслушаться в смысл этого слова: никогда — не станете вы делать ничего, что могло бы принести людям пользу. Всю свою жизнь вы посвятите праздности, вам надо будет сидеть дома, пить, есть и целоваться с женщинами. Всегда. Всю жизнь. До смерти. Согласны?

Изо рта Христиана тоненькой белой струйкой поползла слюна. Но он не обращал на нее никакого внимания.

— Согласен, — прошептал юноша.

Золотые монеты выскакивали из ладони, как испуганные зайцы, и рассыпались по мостовой.

Сказал:

— Речь идет о всей вашей жизни, молодой человек. Вы уверены, что вам никогда не станет скучно? Жизнь кончится — с чем тогда вы придете к Богу? Подумайте и об этом. Вы ведь стали учеником самого Фауста, он многому мог научить вас, вас ждали бы великие открытия.

— Но ведь столько монет! — Юноша не выдержал и поднял одну. — И все — золотые!

И опять отошел от Христиана. Посмотрел-оценил-подумал: а вдруг прав Фауст со своим открытием? В конце концов, если на смену великим Фаустам приходят такие ничтожества, то для чего все?