Мы начали лечить депрессию и наткнулись на полный саботаж. Давать что-то перорально мы даже не пытались. Он катетеры сдирал. Так что неделю держали на инъекциях. Хотя вен было жалко. Ситуацию спас Литвинов. Пошел с ним, поговорил. Сказал, что мы ничего страшного не делаем, просто лечим депрессию. Он оказывается, все прекрасно понял и не хотел снимать депрессивное состояние совершенно сознательно. Тогда приговор был только вынесен, шли апелляции, и никто не знал, будет ли хотя бы отсрочка. Он считал, что ему так будет легче умереть. Алексей Тихонович смог его переубедить. Может быть и легче, но, если он хочет красиво, депрессию надо снять. И Анри согласился пропить курс. Чем он мне всегда нравился, так это принципом «сказал-сделал». Если уж он согласился — все, проблемы кончились. Принимал все железно, сколько сказано и когда сказано.
Вообще Анри вежлив, воспитан, очень умен, обаятелен и вполне договороспособен. Конечно, общаться с человеком с психиатрическими проблемами — это чистый альтруизм, но как только мы убрали основные неприятные моменты, я начал получать удовольствие от работы.
После истории с депрессией, он сказал мне: «Евгений Львович, я понимаю, что профессия накладывает отпечаток, вы относитесь ко мне, как к машине: закапали нечто в вены и ждете, что я отреагирую определенным образом. Я все-таки не совсем машина. Будет гораздо лучше, если вы будете объяснять свои действия». «Хорошо, давайте, попробуем», — сказал я. «Что мы сейчас будем делать?» — спросил он. «Снимать кокаиновую зависимость». «Как?» Я рискнул и объяснил ему методику. Хотя это куда более серьезное вмешательство, чем лечение депрессии. Там мы просто нормализуем биохимический обмен между нейронами. При лечении зависимостей приходится убирать синаптические связи и так называемые дендритные шипики — выросты на дендритах нейронов, которые отвечают за запоминание. По сути, нужно стереть память об ощущениях при приеме наркотика. Так что я ожидал бури и очередной кампании саботажа.
И ошибся. «Ладно, — сказал Анри, — буду рад последние полгода моей жизни быть способным думать о чем-то, кроме кокаина». Так что саботажа не было. Вообще. Правда, в какой-то момент он испугался за свой великий IQ, но мы ему подсунули логические тесты, он их прорешал и успокоился.
Саботаж был, когда мы начали лечить расстройство личности и честно ему об этом сказали. Увы, наши объяснения работали не всегда. Так что пришлось делать так называемую «психокоррекцию для психокоррекции», чтобы он нам не мешал. Вмешательство это довольно серьезное и нежелательное, мы решили дать ему шанс и снова объяснили, что делаем. Не пожалели. В полной мере этого делать не пришлось. Как только он понял, что методика работает — сознательно перестал сопротивляться.
Полный курс психокоррекции занял три года. После этого его можно было отпускать. Пока не свободу, но на более щадящий режим: в Реабилитационный центр.
Более того, его нужно было отпускать. Он был обязан пройти курс психокоррекции — он его прошел. Не совсем добровольно, иногда совсем не добровольно, но прошел. Закон был исполнен. Он не бегал и вел себя вполне хорошо, за исключением очень короткого периода в самом начале. В такой ситуации человека надо поощрить.
Но не мы, к сожалению, тогда решали эти вопросы.
Мы подали прощение Анастасии Павловне о переводе Анри в Реабилитационный центр на острове Сосновый. Она с ним встретилась. Без нас. Наедине. Там охрана была где-то рядом, конечно, но за плечи его не держали, как в первый раз, когда она с ним встречалась накануне казни. Подробностей разговора я не знаю, это надо у него спрашивать. Но она потом вызвала нас с Литвиновым и поделилась впечатлениями. «Да, — сказала она, — гораздо лучше, чем в первый раз. Но освободить его я не могу». «Это не освобождение», — заметил Литвинов. «Я прекрасно знаю, что такое остров Сосновый, — жестко сказала она. — Образцово-показательное заведение. Там даже забора нет. Их днем отпускают на материк на работу». «Анри сразу не отпустят», — сказал я. «Сейчас не отпустят, Евгений Львович, а через пару лет отпустят. Вы посчитайте: три года за триста человек — это же меньше, чем по четыре дня за человека!»
Так что на остров Сосновый Анри, к сожалению, не попал.
И тогда вернулись депрессии.
Первый эпизод случился очень скоро. Анри начал постепенно сокращать себе порции, потом перестал есть совсем. Пока это было не опасно для его здоровья, мы не мешали. Ну, хочется ему себя наказать. Пусть, нельзя сказать, что не за что. Но он прекратил пить. И тут уж мы обязаны были вмешаться. Пошли с Литвиновым к нему разговаривать. Он нам и изложил по пунктам: «Господа, это все не потому, что у меня низкий уровень серотонина. Это обдуманное решение. Я взвесил все "за" и "против". У меня слишком мало причин для того, чтобы жить, и слишком много для того, чтобы умереть».
«Анри, на бумажке написал? — спросил Алексей Тихонович. — Табличку сделал? Надо обязательно наглядно». И Литвинов подсунул ему планшет. Мы их держали для пациентов. Им же кольца были запрещены. «Давай, страницу расчерти, слева напиши «Смерть», справа — «Жизнь». Давай со смерти начнем. Пиши: «один». Анри, самая главная причина?» Анри принял игру, сделал табличку со «смертью» и «жизнью». Я поражался его спокойствию. Если бы он был на свободе, никто бы ничего не заметил. Его бы нашли в петле совершенно неожиданно для всех: родственников, друзей, сослуживцев. Все бы были поражены. Слава богу, он был у нас.
Я не буду подробно рассказывать, что он там перечислил, все-таки для Анри это очень личное — тайна исповеди. О том эпизоде, который мы сейчас обсуждаем, писал, что не может с этим жить и что слишком много людей желают ему смерти.
«Анри, ты все равно не сможешь умереть триста раз. Двести девяносто девять уйдут обиженными», — говорили мы ему. А, если смерть — это избавление от страданий, пытаться сбежать от жизни — это просто трусость. И так на каждый его аргумент мы нашли контраргумент и смогли его вытащить. Недели за две. Правда, не без лекарств. Но он согласился их принимать.
Потом был еще один депрессивный эпизод в самом конце его пребывания у нас. Не очень глубокий, без попытки суицида, и мы его очень быстро купировали.
В Центре это нас не особенно беспокоило. Во-первых, он был под полным контролем, во-вторых, депрессия вполне объяснялась долгим пребыванием в ПЦ. Знаете, если здорового человека держать в больнице, он неминуемо будет хватать больничные инфекции, и его придется от них лечить в той же больнице. Но на свободе это не прошло. Так что, когда количество надписей «убийца» на его заборе и других подобных эпизодов достигает некоторого предельного значения, его моды диагностируют депрессию и сигналят мне. И я еду к нему и отвожу его в Центр. За ручку. Только за тем, чтобы снять острое состояние.
— То есть суицидальный синдром во многом следствие вашей психокоррекции? — был вопрос.
— Во многом, да. Но не во всем. У него он и до начала лечения был, подозреваю, что еще до ареста. До приговора точно. Он даже адвоката брать не хотел. Не боролся за себя совершенно. То, что он жив, наша заслуга с покойным Алексеем Тихоновичем Литвиновым, и заслуга Анастасии Павловны, конечно, которая, увидев молодого красивого парня, чисто по-женски решила дать ему шанс.
— Но вы усугубили ситуацию?
— В том, что касается депрессий — да, конечно. Мы бы рады снять этот синдром, что можно сделать двумя способами. Во-первых, стереть память об эпизоде со взрывом корабля. Но не поможет, потому что напомнят. И тогда весь этот прессинг будет восприниматься им как большая несправедливость, потому что сам он этого помнить не будет. Очень опасная ситуация. Острые состояния нам придется снимать по-прежнему, но тогда возможны будут и вспышки агрессии, направленной вовне, которых сейчас нет совсем. И второй метод — несколько приглушить степень эмоционального отношения и к самому эпизоду, и к реакции окружающих на эту историю. Метод не менее опасный. Тогда Анри может решить, что это действительно не так важно и бог знает, какие выводы из этого сделает. Вряд ли конечно соберет очередной повстанческий флот, но человека, который считает, что гибель трехсот мирных жителей не важна, я бы не хотел иметь своим соседом. Так что в итоге, периодически снимать у него острые состояния оказывается наименее травматичным. Мы отловим гарантированно. Ну, правда, приходиться выслушивать вопросы типа: «Евгений Львович, зачем вы одиннадцатый год подряд заставляете меня жить?» Но это недолго, пока лекарство не прокапает. Ведь депрессия — это тоже биохимия и физиология, не более. Биохимия, в основном.
