Когда мы жили в Красной Слободе, вынуждены были делить большой дом с семьей папиного родного брата Бориса и его жены Агаты. Хозяйство вели – каждая семья свое. Кухни разные. Обширный подвал для солений и консервации поделили на три части, с нами жили еще бабушка с дедушкой.

Однажды я спустилась в подвал за маринованными виноградными листьями. И вдруг на самой низкой полке в углу (чтобы никто не заметил?) обнаруживаю скомканную бумажку, проткнутую иголками со вдетыми нитками. Вынимаю иголки, разворачиваю бумажку. А там на иврите написаны имена – мамино, папино, мое и сестры Тани. Брат в тот момент еще не родился. Я не могла понять, что это значит, но испугалась. Сердцем почувствовала что-то неладное.

Решилась рассказать об этом только Наре, с которой у меня были доверительные отношения. Маме я не посмела об этом сказать. Нара не на шутку испугалась и шепотом сообщила, что это колдовство, амулет для наведения порчи. Я поразилась, но не поверила: «Кому порчи?» – «Не понимаешь? Тем, чьи имена в записке!» Я догадалась – это дело рук Агаты, жены Бориса.

Она никогда нас не любила, думаю, завидовала. Особенно когда у отца дела пошли в гору, появился доходный бизнес в Баку и Москве. Борис был человеком совсем другого склада, работал за одну зарплату. Жили они хуже. Но ведь папа не людей грабил, не в лотерею выигрывал. Он много учился, умел договариваться с партнерами, изучал рынок, рисковал. Наша семья заслуженно богатела. Но завистливой Агате казалось, что нам черти помогали. Вот она и взялась за колдовство. И никакие тысячелетние традиции иудаистского единобожия, никакие еврейские достижения в выживании «народа Книги» в иноверческом окружении не могли противостоять ржавой иголке с ниткой в руках глупой тетушки Агаты. Мне тяжело было покидать Красную Слободу и Нару. Но от соседства с Агатой я избавилась с облегчением.

Не знаю, как для мамы и отца, но для меня, когда мы переехали в Москву, настоящим кошмаром стали отношения с маминой сестрой, тетей Алисой. Еще когда мы жили в Красной Слободе, Алиса иногда присылала нам продукты. Понятно, в 80–90 годы кое-где был дефицит продовольственных товаров. Но не у нас же, с нашим садом и огородом, с домашними заготовками, с богатым азербайджанским рынком. Благо, денег, чтобы туда ходить, папа зарабатывал достаточно. Но Алиса продолжала присылать нам по почте колбасу, консервы, муку. Я уже тогда недолюбливала свою тетку и старалась не есть эти продукты. Мне, девочке с развитым воображением, казалось, что они отравлены.

В Москве Алиса задалась целью меня одеть. То подарит кофточку, которая оказалась мала ее толстой дочери, то платье.

Пробудившись, думаю о тетке и туфлях. К чему это? В русской традиции похорон покойников наряжают не в специальные ритуальные одежды и покрывала, как у нас, а в обычные – мужчин в костюмы, женщин в платья. Только обувают в особые белые тапочки без подошвы. То есть в обувь, которую нельзя носить. Это делается из суеверия, чтобы покойник не вернулся к живым. Зачем Алиса пыталась меня обуть в неудобные туфли? Хотела похоронить, невольно копируя чужой обычай?

Незадолго до моей свадьбы я увидела другой вещий сон.

От невыносимого звука, хруста костей, я просыпаюсь. У меня болит спина под лопатками. Мне сломали крылья? Алиса сломала мне крылья.

Иногда мне кажется, что я не просто вижу вещие сны. Я существую в двух мирах. Один из них реальный, где я живу сегодняшним днем, нахожусь в понятных мне отношениях с людьми. С родственниками я придерживаюсь правил поведения, традиций моего народа. Я послушна родителям, уважаю своих нелюбимых теток, признаю, что наши мужчины свободнее в своих поступках, чем женщины. Но я очень ценю те моменты, когда оказываюсь наедине с собой. Люблю ходить по модным магазинам, примерять то, что мне идет, в чем я чувствую себя красивой, любимой, желанной.

Второй мир – мои сны. Помимо того, что я вижу собственное, и не только, будущее, в сновидениях я нередко нахожу ответы на вопросы, на которые в реальности ответов нет. Мир снов разговаривает со мной языком аллегорий, символов, иносказаний. Каждая мелочь этом загадочном мире имеет значение, скрытый смысл: в какой цвет были покрашены стены дома прабабушки; во что был одет любимый человек; какое блюдо я готовила.

Подавляющее большинство людей не может запомнить, какое время суток они видели во сне, светило ли солнце, шел ли дождь. Их мир сновидений состоит из чувств, разговоров, давно минувших забот, огорчений и радостей. В него приходят умершие друзья и родственники и смерти вообще нет. В моих снах мне холодно, если я вижу снег, и тепло, если день солнечный. В моем втором мире каждое слово, сказанное человеком, – пророчество. И даже молчание можно истолковать как провидение.

Сны об Алане, которые мне показывали часто, сложились в призрачную нашу с ним личную жизнь, где допускалось общение на расстоянии, где мы касались друг друга будто через покрытое инеем стекло. Только не могли подышать на эту тонкую, но непреодолимую преграду, чтобы в оттаявшем отражении разглядеть друг друга.

Но зато Алан мне говорил, что я ему тоже снюсь. Рассказывать во сне о сновидениях другого человека – это уже что-то очень сложное. Как китайский шарик из слоновой кости с вырезанным изображением и орнаментом. Внутри шарика другой, такой же. А внутри – еще один… И так далее. Алан говорил, что ищет меня в дремучем лесу, но не может найти. Или подходит к моей двери, а она заперта. Он стучит, звонит в звонок, но никто не открывает.

За год до моей свадьбы я увидела Алана наяву в последний раз перед долгим перерывом. Мы с отцом и младшей сестрой были в Государственном Кремлёвском Дворце на концерте Энрике Иглесиаса. Почти все места уже были заняты. Мы сидели в шестом ряду партера. Я рассеянно разглядывала зрителей. Сейчас погаснет свет в огромном зале, музыканты в оркестровой яме закончат настройку и на сцену выйдет сладкоголосый красивый испанец, кумир миллионов.

И вдруг появляется он. Нет, не Энрике, а Алан – мой кумир. Красивый, желанный, но… недосягаемый. Я не сводила с него глаз. Мое сердце бешено колотилось, словно боялось, что сейчас наступит темнота, равносильная смерти, и поглотит Алана навсегда. Он нервно оборачивался на вход в зал, потом на два свободных места в четвертом ряду. Кто-то, с кем он пришел, опаздывает. Кто? Его девушка? Невеста? Я почувствовала укол ревности. На мое счастье, это была его мама. Ни в антракте, ни после концерта я так и не решилась подойти к Алану. Попросить отца представить меня? Нет, это стыдно! У меня не достанет сил нарушить наши суровые и бессмысленные табу.