Свой уголок я любила еще и потому, что только там могла побыть одна, наедине со своими мыслями и мечтами. Одиночество в нашем шумном доме было непозволительной роскошью. Ведь, кроме моих родителей, Марины и Александра, сестры Татьяны, брата Станислава, у нас жил еще один сын Берты и Исаака Борис и его дочь Маргарита.

Большой дом в два этажа, десять комнат, две кухни. Был еще и гараж на три машины. Каждая комната устлана коврами, они висели и на стенах. И простые, и дорогущие, ручной работы. В Азербайджане домов без ковров просто быть не может. Но как же тяжело было их все пропылесосить, а по весне выбить и просушить на солнце!

Я жила в большой верующей еврейской семье. По субботам мы ходили в синагогу, читали Тору, отмечали главные праздники. В шаббат старались не работать. На косяке входной двери у нас висела мезуза. Это, если кто не знает, своего рода оберег – футлярчик, а в нем кусок пергамента с главными молитвами.

Женщины у нас во всем должны подчиняться мужчинам. Различие в положении, социальном статусе подчеркивается во всем. Даже в синагоге женщины молятся отдельно, на балкончике или спрятанные от мужчин барьером. Барьеры, кстати, не только в синагогах, они везде. У нас все по старинке. О том чтобы выйти замуж по любви, нечего и думать. Родители должны сосватать девушку, дать хорошее приданое. А до того времени, как девушку выпустят во взрослую жизнь, растят в соответствии со строгими правилами: туда не ходи, сюда не ходи, без спроса ничего не делай.

Однажды я, сама не знаю зачем, сорвала у нас в саду парочку еще зеленых помидоров. Мне показалось, что их вполне можно есть. А может я и не собиралась ими угощаться, так сорвала, машинально. У нас вечно какие-то овощи, фрукты дозревали на подоконниках на солнце.

Дед Исаак, увидев это, неожиданно вспылил.

– Маленькая мерзавка! Вредитель сельского хозяйства! Гореть тебе в Геенне огненной!

Он кричал, топал ногами, брызгал слюной. Его гнев был несоизмерим с моей провинностью. К сожалению, бабушки Берты в этот момент не было дома. Она бы меня наверняка защитила. Исаак решил, что я очень сильно провинилась и меня надо строго наказать. И не придумал ничего лучше, чем потоптать мои нарциссы, выкопать цветочные луковицы и выбросить их на помойку.

Я рыдала и молча проклинала дедушку. Исаак убивал моих лучших друзей, которые, я думала, могли открыть мне тайну моих странных сновидений. Но не успели.

Я любила свою Красную Слободу, ее неторопливый темп жизни, весеннее бурное цветение садов, летнюю жару, даже нудные зимние дожди. Мне всё там нравилось, даже то, что меня иногда огорчало – строгие правила нашей патриархальной еврейской общины. Принято думать, что по установленным раз и навсегда правилам легче жить. А я завидовала тем свободным европейским девушкам, кто жил в мире, где нужно искать свою любовь, разочаровываться и снова искать, самой допускать ошибки и самой их исправлять. Но, с другой стороны, не спокойнее ли жить, когда родители находят, сватают тебе мужа? И остается лишь расслабиться и наслаждаться.

Жизнь показала, что и в Москве можно жить таким же патриархальным закрытым обществом. Огромный город предлагал тысячи возможностей, но и диктовал свои правила. Однако выходцы из Красной Слободы упрямо держались своих законов. Кстати, многие из наших мужчин успешно делали бизнес в Москве. Взять хотя бы моего отца Александра. Его бизнес рос как на дрожжах. К началу нулевых годов у него в столице была разветвленная торговая сеть, ресторан, торговый центр. Дела требовали от него регулярно посещать Москву, Баку, Стамбул и Тель-Авив. Вот почему мы переехали в столичный центр огромной России.

Даже если бы мне удалось уговорить родителей оставить меня в Красной Слободе хотя бы еще на годик, ничего не получилось. Бабушка Берта и дедушка Исаак собрались репатриироваться в Израиль. А на кого оставить несовершеннолетнюю меня?

В тринадцатилетнем возрасте с родителями, сестрой и братом мне пришлось переехать в Москву, которую я сразу не полюбила и, признаюсь, не люблю до сих пор. Ставший уже стандартным шок провинциала, оказавшегося в мегаполисе. Огромные дома, в любом из которых разместились бы все жители Красной Слободы. Но тут не знают имен даже соседей по лестничной площадке. Все куда-то спешат, опаздывают, словно участвуют в спортивном соревновании «Успей первым». Только неизвестно – куда успей. Меня это раздражало и злило. Я терпеть не могу опаздывать, стараюсь все делать вовремя.

А еще меня пугало одиночество людей в этих многомиллионных толпах. Я часто замечала такую картину: мужчина и женщина сидят за одним столиком в кафе, но даже не смотрят друг на друга, держат в руках мобильные телефоны, отвлекаясь на звонки. Для чего они встретились, если им друг на друга до такой степени наплевать?

Квартира, пусть и трехкомнатная, мне не нравилась. Разве можно сравнить клетку в многоквартирнике с собственным просторным домом, к которому прилегает сад?

А эта постоянная толчея в метро, на переходах, на остановках?! Люди озлоблены, погружены в себя, толкаются, обижают друг друга… Впрочем, к счастью, я редко погружалась в пучину московских толп. Нас с младшей сестрой Таней возили на машине в школу и обратно. Это была еврейская школа № 1621 «Эц Хаим», расположенная в переулочке в районе Мясницкой. Считалось, что это обычное образовательное учреждение, куда принимали и нееврейских детей. Но, в отличие от прочих школ, там изучали иврит, Тору, отмечали иудейские праздники. В субботу школа была закрыта для посещения.

Хоть я и критически относилась к москвичам, не знающим имен ближайших соседей, сама тоже не была ни с кем знакома. В семье осудили бы, обзаведись я подругами в доме или дворе. Зачем случайные знакомые «на стороне», когда есть семья, многочисленные родственники и круг своей общины? Меня окружали только одноклассницы, многие из которых были из таких же «правильных» религиозных семей.

Вынужденную домашнюю изоляцию я компенсировала увлечением кулинарией. Уроки бабушки Берты пошли на пользу. Еще в пятилетнем возрасте я впервые самостоятельно пожарила котлеты и к пятнадцати годам уже была знатным поваром, знала большое количество рецептов, умело экспериментировала, интересовалась итальянской, французской кухней. Если бы меня, как в старые времена, выдали в это время замуж, супруг не стал бы воротить нос и жаловаться своей маме. Я была мастером, особенно в нашей восточно-еврейской кухне.

Замечу, что в нашей национальной кухне вы не встретите блюд, повсеместно признанных еврейскими: форшмака, халы, фаршированной рыбы-фиш, цимеса. Столетия проживания рядом с иранцами, азербайджанцами не могли не сказаться на нашем столе. Поэтому в моем «репертуаре» и сейчас долма, разные виды плова, хоягушт из курицы, яиц и каштанов, пельмени-дюшпере. Есть и такие блюда, на приготовление которых уходит по три-четыре часа! А еще, благодаря бабушкиным урокам, я готовила очень вкусное варенье и делала исключительного вкуса соления. Вместе с сестрой мы пекли мучные сладости. Каждый день на нашем столе были блюда, приготовленные моими руками.

Сделав уроки, я надевала фартук и шла к плите готовить. Это доставляло мне истинное удовольствие. Я что-то напевала в процессе творчества, разговаривала с продуктами, воображала, что делаю ужин не для родителей и брата с сестрой, а для своего мужа и детей.

Настоящими событиями для меня были поездки в гости к маминым сестрам, давно уже жившим в Москве. Или «выход в свет» всей семьей – на свадьбы, дни рождения родственников. С таким выходом было связано и мое главное потрясение в первый год жизни в столице…

Родственники пригласили нас на свадьбу – дорого, богато, от блеска в глазах рябит. Гостей по нашим меркам не так чтобы очень много – человек двести. Мне, честно говоря, идти очень не хотелось. Я уже была на таких праздниках, но маленькой девочкой, и тогда все было по-другому. Сейчас, когда мне исполнилось четырнадцать лет, выезд на мероприятие превращался в ритуал, своеобразные смотрины. Это значило, что я обязательно стану объектом пристального внимания со стороны молодых парней, их матерей и теток, подыскивающих подходящих невест. В этом отношении мусульманские свадьбы, где женщины и мужчины пируют отдельно, мне казались гуманнее. Там хотя бы на тебя не глазеют так, что, кажется, просверлят взглядами до дыр.