От станции Шкотово поезд прошел около десяти верст и остановился посреди леса. Уже вечерело. Оказалось, что впереди разобран путь. Поезд задним ходом пошел обратно в Шкотово. Там он простоял всю ночь.

Ночью Лена часто просыпалась, вся в поту, с бьющимся сердцем. Однажды она проснулась оттого, что на станцию прибыл японский эшелон. Японские солдаты, пыхая сигаретами и поблескивая штыками, прыгали из вагонов. Люди с фонарями бегали вдоль эшелона, стучали по колесам. У одного из вагонов синим пламенем горела букса, и там тоже возились и стучали темные группы людей с фонарями. Потом эшелон отбыл в сторону станции Кангауз.

Весь следующий день поезд так медленно продвигался от станции к станции и так подолгу стоял, ожидая, пока починят мосток впереди, или пропуская вперед поезда с воинскими грузами, что Лена вовсе отчаялась — доедет ли она когда-нибудь.

На станцию Кангауз прибыли, когда уже совсем стемнело. Владелец лесопильного завода встретил свою жену. Последние пассажиры покинули поезд. Солдаты из задних вагонов строились на перроне.

Лена и Ланговой одни стояли на станционном крыльце. Денщик караулил вещи внизу. Сумрачные горы, заслоняя небо, обступали станцийку со всех сторон. Внизу, в котловине, мигали огни поселка, горели багровые костры, вырывавшие из темноты полотнища военных палаток.

— Нет, Лена, вы не можете остаться здесь одна, — глухо говорил Ланговой. — Право, пойдемте с нами. За перевалом начинается узкоколейка, и там нас ожидает специальный поезд…

— Я буду ночевать здесь, — тихо повторила Лена.

— Но где же? Вы никого не знаете, гостиницы здесь нет…

— На станции. Ночуют же другие…

— Слушайте, Лена, это просто неразумно. В конце концов, если вы не хотите ехать со мной на рудник и отказываетесь вернуться, то ведь вы же сами говорили, что вам нужно до Сицы… По крайней мере, мы проводим вас до Сицы, вам не страшно будет одной переходить перевалы, вам не придется часами ожидать поездов…

— Не хитрите, Ланговой…

— Зачем вы обижаете меня в последнюю минуту? Я никогда не хитрил с вами. Не думаете же вы, что я потащу вас силой, если вы пожелаете остаться на Сице?

— Не хитрите перед самим собой…

— Лена, сейчас не до психологии, это просто смешно. Ну, почему бы вам, действительно, не поехать с нами до Сицы?

— Вы хотите знать?.. — Лена прямо посмотрела на Лангового. — Я думаю, мне невыгодно дальше двигаться с вами, вы можете скомпрометировать меня…

— Скомпрометировать?! Перед кем?..

— Перед партизанами.

— Вот как!..

Ланговой замолчал.

— Прикажите дать мне мой саквояж, — сказала Лена. Ланговой молча смотрел на нее.

— Лена, — сказал он, — остались последние мгновения, когда я еще могу видеть вас и говорить с вами…

— Как вы любите драматические положения!

— Мне хочется сказать вам, что я всегда любил и люблю больше своей жизни только вас одну и что я глубоко и непоправимо несчастлив… Я прошу вас только об одном: положите себе руку на сердце и с последней силой правды скажите, не можете ли вы пересмотреть наново все то, что было, и вернуть то чувство любви и доверия ко мне, которое у вас было… вернуть хотя когда-нибудь?.. Не отвечайте сразу. Я вас прошу… Подумайте над этим…

— Дайте мой саквояж, — протяжно сказала Лена.

— Значит, кончено?..

Лена молчала.

— Тимофей! Дай саквояж Елены Владимировны…

Приняв саквояж, Ланговой некоторое время подержал его в руке, — это было последнее, что еще связывало их, потом протянул Лене.

— Прощайте, Лена…

— Прощайте, Ланговой…

Лена взялась за ручку двери и на мгновенье остановилась. Она слышала шаги Лангового по ступенькам. Шаги смолкли.

— Лена!.. — позвал Ланговой.

Лена распахнула дверь и вошла в станционное помещение.

Перекинув через руку пальто, а в другой держа саквояж, Лена стояла на перевале. Было не более шести утра. Клочья тумана ползли по склонам гор, а в долинах и распадках туман лежал еще густыми полосами. Мутное солнце только поднялось над дальним гребнем; на перевале, где стояла Лена, набухшие за ночь, готовые распуститься почки золотились в росе. Возле трех палаток под деревьями стоял американский солдат с ружьем; другой, с намыленным лицом, брился, сидя неподалеку на складном стуле, пристроив на ветке зеркальце.

Мимо Лены по узким поблескивающим колеям ползли через перевал на стальных тросах вагонетки без людей: груженные углем — в сторону Кангауза, пустые — вниз, куда смотрела Лена. Вагонетки, уголь, тросы были мокры от росы. Внизу выступали в тумане строения какой-то станцийки, будка электрического подъемника, штабеля дров и леса. Маленький паровоз «кукушка», посвистывая, сновал по путям, и дым его смешивался с туманом. Это была станция узкоколейки.

В одной из пустых вагонеток, движущихся со станции Кангауз, лежало двое рабочих с задранными кверху ногами. Увидев Лену, они быстро убрали ноги.

— Садись, — подвезем! — крикнул один, откидывая стенку.

Лена бросила им саквояж и пальто и сама вскочила на вагонетку.

— Далеко едешь, товарищ? — спросил рабочий, пригласивший ее.

— На рудник… — запнувшись, сказала Лена.

— Учителька, что ли?

— Да, учительница…

Вагонетка круто ползла книзу; золотящиеся почки и палатки американцев, казалось, повисли над головой.

…Меня маманя упреждала,

Я мамани не жалел… — тоненько и сипло запел второй рабочий.

— Скажите, поезд на рудник скоро будет? — спросила Лена.

— Да тут ведь расписаниев нету… Однако скоро должен быть, что-нибудь уж повезут… Ну-ка, Ваня, готовься, а то под бункер уйдем… Прыгай, товарищ учителька! — сказал первый рабочий, откидывая стенку.

Лена выпрыгнула, рабочие подали ей пальто и саквояж и выпрыгнули сами, — вагонетка погрузилась в какую-то темную пасть.

Лена, не спавшая всю ночь, прикорнула на солнышке возле станции, где уже сидели группы ожидающих поезда рабочих и работниц. Проснулась она оттого, что кто-то толкнул ее в плечо.

— Вставай, девка, поезд проспишь, — говорила пожилая женщина в рваном переднике.

Женщина подхватила корзинку с проросшим картофелем и кинулась к составу из трех вагончиков, в которые, смеясь и толкаясь, лезли люди с мешками, корзинками и инструментами. Лена, не решаясь принять участие в этой давке, растерянно прошла вдоль состава со своим саквояжиком.

— Ваня! А учительку-то нашу забыли!.. — раздался знакомый голос, и с площадки заднего вагона, сплошь забитой людьми, протянулись к Лене две жилистых руки. — Давай сюда свои причиндалы… Ваня, держи!..

— Да тут местов нету! — роптал кто-то.

— Ну, как нету, — гляди, кака она тоненька, учителька-то…

— А саквояж куда, на голову?

— А саквояж к тормозу привяжем, — лениво говорил Ваня.

— А ежели тормозить?

— А ежели тормозить — отвяжем, — лениво отвечал Ваня в то время, пока первый рабочий подсаживал Лену.

Облитые солнцем хвойные леса, искрящиеся водопады, овраги с остатками почерневшего снега, нежные перья облаков, вербовый пух мчались мимо Лены; в лицо бил вольный, пахнувший смолой ветер, на сарафане оседала пыль. Сильная жилистая рука придерживала Лену, обняв ее ниже груди, но Лена не только не испытывала неловкости, но чувствовала необыкновенную благодарность и доверие к этой руке.

Ее радовало то, что никто не обращал на нее внимания и не заговаривал с ней, и то, что люди, забившие площадку позади нее, свободно, весело и безбоязненно ругали власть, хвалили партизан и хвастали их успехами, как своими, изрядно, должно быть, привирая.

— Заходит он на вокзал, прямо в буфет первого классу, кругом дамы, офицерья, — мурлыкал чей-то самодовольный голос, — ну, ведь он тоже оделся по форме, честь честью, принимают его за своего. Подходит это он к стойке, стакан водки выпил, селедочкой закусил и — прямо на телеграф. Сразу дверь на ключ, достает револьвер. "Вызови мне, — говорит телеграфисту, — по прямому самого атамана Калмыкова!.." — "А вы, извиняюсь, кто такой будете?" — "А я — партизан Бредюк, хоть это, говорит, впрочем, не ваше дело…" Телеграфист, понятно, полны штаны напустил, давай вызывать…