— Я, кажется, опоздала?

— Ничего…

Хлопушкина в серой вязаной кофточке, с гладко зачесанными светлыми негустыми волосами сидела за столиком перед урной. Лена прошла за невысокий, пахнущим смолою барьер и сняла жакетку. Окна выходили во двор; они были открыты; виднелся похожий на виселицу снаряд для гимнастических упражнений; с площади доносился гул толпы.

Баллотировка уже началась. Сутулый бритый старик в кепке и потертом пиджаке, из растопыренных карманов которого торчали клещи и еще какие-то инструменты, опустил записку и вышел, волоча ноги. На его месте стоял худощавый рабочий с кривой шеей, — одно плечо у него было выше другого.

— Отчество? — спрашивала Хлопушкина.

Лицо его мучительно искривилось.

— Анем… п… подистович, — сказал он, сильно заикаясь.

Лена вдруг вспомнила, что так же заикался безногий отец Хлопушкиной, и испуганно посмотрела на нее, но аккуратное и миловидное лицо Хлопушкиной было сухо и строго.

— Пройдите к тому столу, там напишете…

— Давай, я буду проверять по спискам и отмечать, а ты опрашивать, — сказала Лена.

— Все равно…

Рабочего с кривой шеей сменила молодая работница, работницу — русый паренек в футбольных бутсах. Лена пытливо присматривалась к каждому голосующему, стараясь по лицам определить, за кого они могут голосовать. Но лица одних были сурово замкнуты, у других — несколько сконфуженные.

— Наболдин Иван Яковлев… Выемочная, восемнадцать…

Перед Хлопушкиной стоял широкоплечий, с лицом, заросшим угольными волосами, пожилой рабочий, выложив на перила громадные черные руки, зажав под мышкой фуражку.

Лена провела пальцем по списку.

— Странно… Все совпадает, а в адресе путаница… двадцать восемь, а не восемнадцать?

— Как же двадцать восемь, барышня, когда восемнадцать, — глухо, как из бочки, возразил рабочий.

— Почему же вы заблаговременно не справились со списком избирателей? — укоризненно сказала Хлопушкина.

— А когда же нам время на списки глядеть? Я в денной смене работаю, нам в списки ваши глядеть некогда… Да мы тут одни Наболдины на всю слободу, спросите, кого хотите. Кузнец Наболдин… Иван Яковлевич, — мрачно бубнил он.

— Хорошо, получите бланк… — По лицу Хлопушкиной чуть пробежала улыбка. — Проставлять только помер, вы знаете?

— Да уж не спутаю, будьте спокойны, барышня…

— Я не барышня, — покраснев, сказала Хлопушкина.

— Ну, гражданка…

Кузнец отошел к столу, внимательно осмотрел перо, почистил его о свои угольные волосы, снова осмотрел, потом, покосившись на Хлопушкину и Лену, отгородился от них могучей спиной и проставил цифру.

— Ну, дай бог на счастье… — Кузнец громадными черными пальцами старательно запихнул сложенную вчетверо записку в ящик и одним глазом заглянул в щелку. — Не видать, — сказал он с широкой улыбкой, надевая фуражку. — До свиданьица!..

— Интересно, какой он номер проставил, правда? — шепнула Лена.

— Да…

В двери показалась маленькая толстенькая старушка в стоптанных башмаках, в черном платке и ватной черной телогрейке.

— Здесь, что ли, выбирают-то? — спросила она с виноватой улыбкой, оглядываясь по сторонам.

— Здесь, здесь, бабушка, сюда подойдите… Вас как зовут?

— Наболдина Евдоксия.

— А по отчеству?

— А по отчеству — Сергевна.

— Это сын ваш был, что ли?

— Сын, сын… — обрадовалась старушка.

— Как же вы такого большого родили? — не выдержала Хлопушкина.

— Уж правда что… уж больше его в слободе нет, — конфузливо засмеялась старушка, прикрывая рот уголком черного платка.

— У вас там адрес перепутан…

— Вот, вот, и он нам говорит… И до чего ж удивительно, когда мы тут, Наболдины, уж сорок лет живем в этой слободе, у кого ни спроси, все укажут. Просто удивительно… Тут ведь все пришлые, а мой-то покойник еще до мастерских в кузне тут работал, — словоохотливо поясняла старушка.

— Лена, ты отметила?.. Получите бланк. Вы грамотная?

— Какая там грамота! Уж я и отнекивалась, так он меня цельную неделю учил, как эти самые «четыре» проставить. "Ты говорит, смотри, не спутай…" Просто смех!

— Этого вы не имеете права оглашать, голосование тайное, — сказала Хлопушкина, закусив губу, чтобы не рассмеяться. — Пройдите к тому столу и напишите…

Старушка долго копошилась у стола.

— Куды ее теперь? — спросила она, протягивая Хлопушкиной несложенную записку и перо.

— Ручку положите обратно, а записку сложите, и вот сюда в щелочку…

— А чернила-то не размажутся? — беспокойно спросила старушка.

— А вы промокните…

— Вот она и выдала всех!.. — засмеялась Лена, когда старушка вышла. (Под номером 4 шел список профессиональных союзов.) — Всю семью выдала! Ты знаешь, ведь их там еще семь Наболдиных!..

Хлопушкина, сдерживая улыбку, отвернулась.

Они пропустили жену Наболдина, потом пошло все младшее поколение Наболдиных.

Красивый чернявый паренек в начищенных до блеска сапогах, в заломленной фуражке с красной гвоздикой размашисто подошел к урне.

— Наболдин Иван Иванович, — развязно сказал он, косясь на Лену играющими черными глазами. — Выемочная, восемнадцать, только адрес наш у вас напутан… Пожалуйте бланок…

— Наболдин Федор Иванович… За адрес уже все известно… Бросать сюда, что ли?..

И второй Наболдин-сын, такой же чернявый, только постарше, так же покосившись на Лену, выполнил свой "гражданский долг".

— Тут моя жинка сейчас придет, — сказал он со смущенной улыбкой, задержавшись у дверей, — вы уж ей разъясните, что и как, а то она у меня беда какая пужливая…

Но, видно, с жинками Наболдиных произошла путаница, потому что в комнату, как ветер, внеслась ярко-рыжая костлявая работница с зелеными злыми глазами.

— Здесь, что ли, бланок получить?.. Мильтонов понаставили, насилу пробьешься к вам!.. Наболдина Катерина… Вы только поскорей, пожалуйста, а то у меня опара уйдет, — заговорила она резким, крикливым голосом. — Тоже — выборы называются: муки, сахару не достанешь, а выборы устраивают!.. Мильтонов понаставили…

Сердито запихнув записку в ящик, она вышла так же стремительно, как и вошла, распустив по комнате вихрь своих, по крайней мере, четырех юбок.

— Наболдин Н.И., слесарь… или это неважно? Покорно благодарим-с, — сказал третий Наболдин-сын, принимая бланк. — Обязательно чернилами или можно собственным химическим карандашом?..

— Наболдина Фекла… Да, Андревна…

Толстушка тяжело дышала, обливалась потом, комкала в руках носовичок.

— Вы уж поясните, а то я просто так волнуюсь, ну, так просто волнуюсь!..

Семью Наболдиных завершила худенькая черноглазая девушка с большими руками, в сбившемся на затылок платочке.

— Наболдина Аня… то есть Анна Иванна, — поправилась она тоненьким голоском, заливаясь краской.

После семьи Наболдиных приходили и еще семьи, по таких больших уже не было. Как видно, те, что прошли первыми, осведомляли последующих о порядке выборов: баллотировка пошла живее. Лена втянулась в работу и перестала следить за лицами.

Однажды внимание ее отвлек пьяный. Ему долго приходилось изображать трезвого, чтобы попасть сюда; по инерции он, твердо ступая и сохраняя достоинство, прошагал к урне. В высоких, с раструбами сапогах, в просаленной и продымленной войлочной шляпе, смахивавшей на каску, со своими пышными прямыми рыжими усами и могучей эспаньолкой он походил на солдата из "Лагеря Валленштейна". Увидев двух девушек, он изумленно огляделся по сторонам и, не обнаружив милиционеров, очень рассердился.

— Так, — сказал он, багровея, — так!.. — И ударил кулаком по перилам. — Они думают, мы свово слова не скажем?.. Не-ет, господа хорошие, не-ет… — Он погрозил пальцем. — Мы с вас еще спу-устим шкурку… Мы! — выкрикнул он и ударил себя кулаком в грудь. — Литейщики!..

— Он совершенно пьян, — шепнула Лена. — Стоит ли его?..

— Уверена, что он не ошибется в списке, — сухо сказала Хлопушкина. — Гражданин, если вы не хотите подвести своих товарищей, — голос Хлопушкиной слегка дрогнул, — перестаньте кричать и назовите свою фамилию и адрес… Вы поняли меня?