Эта часть моей жизни закончилась, и я готовился с трепетом развернуть следующий свиток: как один из папирусов бабки Поликсены.

В подаренные Поликсеной книги я заглянул, как только мы оказались дома. И очень разочаровался – это был не эллинский язык и даже не иероглифы, а мудреная египетская скоропись, образцы которой мне показывал Исидор. Бабка посмеялась надо мной?..

Я сгоряча хотел даже отдать эти свитки на хранение матери, но спохватился. Нет: я приберегу их, пока не буду способен прочесть все сам!

Жизнь вернулась в прежнее русло: я ходил в школу, занимался дома гимнастикой с учителем и музыкой – с матерью. Но вот только собрания чужих мужчин у нас в доме больше не устраивались. Я видел, как растет живот моей матери, и гадал, кого она произведет на свет. От этого зависело так много!

Воспоминания о Египте и об Исидоре сперва мучили меня, как несбывшаяся мечта… как невосполнимая потеря: но дети быстро забывают пережитое, ища нового. Спустя пару месяцев мне начало казаться, что все это мне только приснилось. Особенно та небывальщина про персов и про ионийское царство, которую рассказала мне госпожа Поликсена. Вы замечали, быть может, – что правда, о которой нельзя говорить ни с кем, кроме себя, однажды начинает представляться ложью; и правдой кажется ложь, повторенная многими?..

Отец долго жил с нами, но зимой опять куда-то отлучился. Мама объяснила мне, что у нас достаточно денег, чтобы взять в аренду садовый участок: хотя купить землю на Родосе нам не позволят. Вот отец и занялся этим, чтобы нас обеспечить.

– А надолго мы получим эту землю? – спросил я, когда матушка растолковала мне суть сделки.

Эльпида пожала плечами.

– Как выйдет. Если дадут хотя бы на три года вперед, это будет очень хорошо.

Никострат вернулся довольный и сказал, что сделка состоялась: и теперь мы три года подряд будем получать долю от продажи урожая винограда и оливок, который созреет у помещика – владельца этих угодий. А на более отдаленный срок никто из нас не загадывал.

Весной у матушки родилась вторая дочь, которой дали счастливое имя Пандиона – «Любимая всеми богами». После родов мама долго оставалась в постели; и когда она встала, то начала надевать широкие азиатские одежды с драпировкой, скрывающие фигуру. Как-то матушка в шутку пожаловалась мне, что у нее только глаза, руки и голос остались так же хороши, как раньше, – и я видел, как печалит ее утрата красоты…

Но для отца Эльпида всегда была прекраснее всех. И для меня тоже.

Летом Никострат вдруг заявил, что хочет отправиться в Спарту; и тогда мама сказала, что должна плыть с ним. Я догадался, зачем: они хотели повидаться с Лакоником, с моим братом, которого там воспитывали опекуны – и совсем скоро должны были отдать в агелу7!

– Возьмите и меня! – воскликнул я, охваченный жгучим желанием повидать этот суровый край, где делают настоящих мужчин.

Отец посмотрел на меня долгим взглядом – а потом покачал головой.

– Тебе это ни к чему, Питфей. Твой брат совсем тебя не помнит.

Я хотел пылко возразить; но тут вдруг осознал причину, по которой Никострат не может взять меня в Лакедемон, и опустил голову, онемев от стыда.

– Я понимаю, – пробормотал я. Теперь отец смотрел на меня с с жалостью, которую испытывал нечасто – и которая была мне как острый нож.

Матушка быстро подошла ко мне и потрепала по плечу.

– Ты нужен дома, Питфей, слышишь?.. Ты будешь за старшего. И присмотришь за Гармонией и за малышкой.

Я кивнул; и постарался приободриться. Это был второй случай, когда меня оставляли дома совсем одного – не считая слуг. В первый раз отец с матерью ездили в Египет, когда мне было пять. Но, конечно же, в девять с половиной лет мне следовало отвечать за сестер наравне с нашими взрослыми рабами, если не больше!

– С девочками ничего не случится, – обещал я, заставив себя улыбнуться. Мама поцеловала меня и назвала своей опорой…

Едва только мы проводили родителей, как я начал тревожиться за них: мне ли было теперь не знать, какие в море опасности! И что ждет моего отца и мать в Элладе? Эта земля была мне незнакома, но, по слухам, она совсем не походила на наш плодоносный, златообильный остров!

Однако времени для тревоги у меня почти не осталось. Без матери мне и вправду пришлось помогать нашим рабам в делах, а особенно Корине с Пандионой, которой не было еще и полугода. Мама до отъезда нашла для младшей дочки кормилицу, и нередко Корина просила меня приглядывать за этой кормилицей – потому что чужая женщина всегда может сделать ребенку зло, даже если ей платят. И Гармония тоже постоянно требовала моего внимания.

Я вдруг осознал, что если отец не доживет до того времени, как мои сестры вырастут, именно мне придется выдавать их обеих замуж и собирать им приданое; и мне придется содержать наш дом и рабов. А я не знал ничего, кроме своей музыки и песен, и не имел даже товарищей в своем городе. А если родители уже в этот раз не вернутся из-за моря?..

Но они вернулись, и привезли нам всем подарки, считая и слуг: на обратном пути отец с матерью побывали в Коринфе. О нашем с нею родном городе мама рассказывала мне много, но о Спарте и моем младшем брате – в двух словах.

Когда мне исполнилось десять лет, Эльпида возобновила свои симпосионы: и теперь время от времени приглашала меня спеть и сыграть для гостей. Я смущался лишь постольку, поскольку смущался своего увечья. Однако я умел всех слушателей заставить забыть о своей ущербности. Богатые знакомцы матери даже делали мне дорогие подарки… и матушка разрешала их принимать: потому что не видела в глазах этих дарителей того, что они испытывали к более смазливым и соразмерно сложенным мальчикам моего возраста.

Через год случилось событие, потрясшее всю ойкумену, – битва при городе Марафоне, в которой афиняне в союзе с платейцами наголову разбили великое войско персов на море и на суше. Это была первая большая победа над силами Дария!

Мальчишки в моей группе гудели, как пчелиный улей: каждый жалел, что он еще не взрослый и не мог принять участие в том сражении, и каждый мечтал задать жару персам. Молчал один я. И, конечно, любви товарищей ко мне это не способствовало.

Когда я шел в тот день домой, повторилось событие четырехлетней давности… на меня опять попытались напасть, чтобы проучить. Мои сверстники были уже достаточно велики, чтобы не кидаться всем скопом на одного: теперь меня за углом поджидали двое, одним из которых был рыжий Ксантий. Но они не учли того, насколько я изменился за эти годы.

Я набросился первым – я пустил в ход палку, без малейших колебаний: мгновение, и мой рыжий враг уже лежал на земле, скуля от боли. Второй неумело напал на меня сзади, схватив за шею: я ударил его затылком в лоб, а потом локтем двинул под ложечку поднявшегося Ксантия. Кончилось тем, что оба с позором улепетнули.

Надо сказать, что, помимо учителя гимнастики, со мной теперь занимался отец: Никострат поучил меня драться без жалости и даже орудовать деревянным мечом. И он признал, что «для такого, каков я есть» я делаю неплохие успехи…

К тому времени, как мне сравнялось двенадцать, Никострат бросил свое ремесло – он больше не нанимался в охранники. Он сказал, что теперь мы можем себе это позволить: мы получали некоторый доход с арендованной земли, срок пользования которой был продлен еще на три года, и наша семья сколотила приличное состояние.

А может, на отца так подействовали события при Марафоне – он понял, что больше не может продавать свой меч. И, уж конечно, причиной была не утрата сил и мастерства: Никострат по-прежнему мог посрамить большинство родосских мужчин. Он, как и раньше, многие часы проводил в гимнасии, участвовал в состязаниях и, разумеется, в воинских учениях, которые по нескольку раз в год проводились для всех граждан города Линда.

Но скоро перемены, происходившие со мной, опять отвлекли меня от окружающих событий. Я становился юношей: ко мне начали приходить прекрасные и бесстыдные сны, после которых я вскакивал и, весь в поту, бежал среди ночи во двор к фонтану. Я совал голову под его струи и торопился отстирать пятна на своих простынях, пока их не нашла Корина…