В этот раз мы выступали перед отцом, будто перед почетным гостем. Вначале пела мама, – о миртах и розах Афродиты и любовной тоске, – а я аккомпанировал ей на лютне; а потом мы поменялись местами. Я исполнил гимн Аполлону под музыку матери.

Это были дивные мгновения – меня слушали все, и мой отец, и хозяева дома, и Исидор: и я чувствовал, что они забыли о себе, глядя на меня, так же, как прежде забывались гости под воздействием чар Эльпиды. А потом мне хлопали все – и отец тоже.

Я поклонился им, как делали приглашенные артисты на пирах. Я сиял от счастья. Да, в этом я был талантлив, и более, чем моя сестра!

Я покинул собрание, чтобы не разрушать сотворенного мною волшебства; я поспешил на крышу. Почти сразу за мной туда взбежал Исидор: схватив меня за руки, он поздравил меня, а потом обнял со слезами на глазах. Я впервые видел у этого гордого и неприступного сына Та-Кемет слезы.

– Ты поистине одарен богами, брат мой!

Я вдруг ощутил себя так, точно нежданно обрел старшего брата – и должен покинуть его, уехав далеко за море…

Я тоже заплакал. Я обещал Исидору, что в скором времени приеду снова: хотя не имел представления, как теперь повернется моя судьба.

Мы прожили в Коптосе целый месяц – и через четыре дня после возвращения отец велел нам с матерью и сестрой собираться домой. Теперь мы должны были сесть на критский корабль, который снова доставит нас на Крит, а там мы найдем судно, которое пойдет до Родоса.

Заработок отца был очень неверным – хотя добывал он деньги собственной и чужой кровью… Однажды Никострат мог погибнуть ни за что, защищая очередного восточного толстосума, который будет глядеть на всех нас как на тупых варваров, способных только продавать свои мечи!..

Я молчал: если отец ничего не мог с этим поделать, я и подавно не мог.

В последний день мы с Исидором сходили вдвоем искупаться на реку. А на берегу, уже надев свою повязку-схенти, он сказал, еще более серьезный, чем обычно:

– Я хочу дать тебе с собой бога-охранителя.

Из складок своей набедренной повязки Исидор извлек очень красивую фигурку жука-навозника, выточенную из лазурита и оправленную в серебро.

– Это скарабей – утреннее воплощение светозарного Ра, живущего вечно… И те, которые носят такой амулет, получают частицу его бессмертного могущества.

Я уже знал, что египтяне чтят богов самого причудливого и даже порою отвратительного облика – в виде людей со звериными головами, и просто в образах зверей: крокодилов, и бегемотов, и шакалов. Но теперь у меня язык бы не повернулся сказать что-нибудь непочтительное о древних хранителях этой земли – в Коптосе, среди рыжих песков, под щедрым и безжалостным солнцем, я ощущал их мощь так же, как Исидор.

Однако дар его я отклонил.

– Благодарю тебя, брат. Но, видишь, – у меня уже есть бог-покровитель.

Я показал на своего критского бычка, висевшего на груди.

– Это мне подарила мать! Может быть, твой скарабей сильнее… но я не могу его взять.

Исидор кивнул понимающе и серьезно.

– Мой отец тоже говорил, что у человека может быть только один главный бог – бог его сердца.

Мы обнялись. Потом в молчании вернулись домой, и я принялся собирать вещи. До самого отъезда мы с Исидором больше не говорили; однако бабка Поликсена неожиданно зазвала меня к себе. Она тоже хотела сделать мне прощальный подарок.

Она протянула мне футляр из навощенной кожи в виде трубки – в таких держат книги, особенно при перевозке.

– Здесь свитки, которые послужили бы украшением библиотек многих богачей, – сказала госпожа. Она улыбнулась. – Ты пока не оценишь их, но с возрастом обязательно.

Я низко поклонился. Я ожидал, что бабушка скажет еще что-нибудь… ну, о том, о самом важном. Но она хранила молчание; и тогда я ушел.

Они провожали нас все трое – госпожа Поликсена, ее муж и их сын: госпожа одолжила нам свою барку до Навкратиса. Когда гребцы ударили веслами, я обернулся и увидел, как Исидор махнул мне рукой: я с улыбкой махнул ему в ответ, но крикнуть ничего не успел. Течение увлекало нас стремительно – и вот уже Коптос остался позади.

У меня на сердце стало тяжело, и я сидел на палубе, мало что вокруг замечая. Мы плыли весь день, а на ночь пристали к берегу: я ни с кем не разговаривал. Но на другое утро, когда мы, купив еды в ближайшем селении, продолжили путь, ко мне подсела Гармония.

Никакого желания забавлять сестренку у меня не было; и я довольно неприветливо буркнул:

– Что тебе нужно?

– Мама заболела, – ответила она.

Большие голубые глаза Гармонии были серьезны, а личико вытянулось. Я привскочил; а потом встал, схватившись за палку:

– Как заболела? Что с ней?

– Наверное, отравилась, – сказала Гармония. – Я видела, как ее тошнило утром в каюте, а потом она была такая слабая – и сейчас сидит и не встает. На солнце совсем не выходит: говорит, что ей от него плохо!

Я бросился к каюте. Матушка отравилась?.. После того, что я услышал от бабки Поликсены и Исидора, мне представлялись всевозможные козни и злодейства, угрожавшие нашей семье. Неужели враги добрались до нас?

Я распахнул дверь каюты; но тут вдруг на пути у меня и сестры встала Корина. Рабыня прижала палец к губам.

– Хозяйка только что уснула! Не тревожьте ее!

Корина вытолкнула меня вон, прежде чем я успел возмутиться; потом схватила за руки меня и Гармонию и отвела подальше, на нос судна. Там мы и сели.

Я был очень обеспокоен и негодовал. И когда Корина опустилась рядом со мной, я спросил:

– Матушка больна?

Корина ответила:

– Нет.

Мы с Гармонией недоуменно переглянулись; а потом моя сестренка воскликнула:

– Так что же с мамой?

Корина огляделась по сторонам. А потом приобняла нас обоих за плечи, сблизив наши головы, и заговорщицки сказала:

– Афродита подарила вам братика или сестричку, мои маленькие господа. У вашей матушки скоро родится ребенок!

– Ой! – воскликнула Гармония.

А потом захлопала в ладоши:

– Я хочу сестричку, я буду с ней играть!

Я тоже был и ошарашен, и рад. Но я отнесся к такой новости куда серьезнее.

– А можем ли мы иметь столько детей? – спросил я нашу служанку и няньку.

Корина глубоко вздохнула.

– Это уж как боги нам судили, мой ягненочек. Думаю, больше они госпоже детей и не пошлют.

Я забыл сказать – что моя мать была на несколько лет старше отца. И хотя Эльпида выглядела моложе своих ровесниц, а Никострата невзгоды и превратности воинской службы сделали старше, я знал о такой разнице между ними; и понял, о чем говорит Корина.

Потом я все же пробрался в каюту, спросить матушку о самочувствии. Она поняла, что мне обо всем сказали, и была рада своему положению; однако эта беременность сделала ее больной, теперь я сам видел. Мама больше не уделяла столько внимания Гармонии, и сестра, чувствуя себя обделенной, стала вязаться ко мне.

Я поиграл с ней в ее тряпичные куклы, а потом попробовал рассказать сестре сказку о древнем фараоне и его великой гробнице: одну из тех, что так много знал Исидор. К своему удивлению, я понял, что это мне даже нравится, – особенно то, что малышка Гармония внимала мне с открытым ртом. С ней я ощущал себя сильным и всеведущим.

Однако, когда мы снова очутились на корабле посреди океана, мы все опять превратились в испуганных и слабых смертных. Маме сперва было так плохо, что она все время проводила бы внизу, если бы ее не тошнило; а Гармония начала плакать, увидев такую немочь матери и вспомнив о пиратах. Я, сам борясь с дрожью и дурнотой, принялся успокаивать сестру. От этого нам обоим полегчало.

Отец больше не был связан службой, но большую часть времени тоже проводил на палубе: чтобы встретить угрозу в числе первых, если таковая возникнет. Я так и не узнал, что Никострат думает о грядущем прибавлении в своем семействе.

Однако плавание наше было бестревожно, и мама понемногу оправилась. До Родоса мы добрались к началу осени.

Мне предстояло опять вернуться в школу – к моим прежним товарищам, которые то шпыняли и изводили меня, то не замечали вовсе. Но я опять ощущал себя новым – безвозвратно изменившимся после путешествия в Египет.