Генерал положил трубку. Носовым платком снова вытер выступившую испарину со лба и шеи. Бросил взгляд на вереницу часов с названиями российских и иностранных городов. Проговорил чуть подсевшим голосом:

– Министр обороны поехал на доклад к президенту.

Его спутники встали и, о чём-то тихо переговариваясь, пошли к выходу. Генерал резким движением переключил тумблер и окрепшим голосом приказал:

– Говорит Томилин, уточните персональный состав участвующих с американской стороны в сеансе телеметрии с Хьюстоном. Как только у вас будут эти сведения, немедленно мне доложить! – Он так же быстро вернул тумблер в исходное положение.

В безбрежном космическом пространстве, наматывая очередной виток вокруг Земли, вращалась по заданной орбите международная космическая станция. Российско-американскому экипажу из четырёх человек оставалось всего несколько часов до завершения напряжённой шестимесячной работы. А дальше… а дальше истосковавшиеся по твёрдой почве, родным и любимым лицам, смертельно уставшие мужчины отправятся в спускаемом аппарате домой, на Землю. А пока продолжалась уже ставшая привычной для них исследовательская работа.

Двое космонавтов прильнули к внутренней части сложного приборного комплекса. На их комбинезонах нашивки со звездно-полосатыми флагами. Изредка переговариваясь, они работали чётко и слаженно. Ещё один космонавт, с гербом России на комбинезоне, следил за работой бортовых компьютеров, контролируя полет станции. Из смежного отсека «выплыл» четвёртый космонавт – командир экипажа Равиль Муртазин.

Муртазин, посмотрев на часы, «подплыл» к сидевшему за компьютером космонавту.

– Лёня, как у тебя? – обратился он к бортинженеру Леониду Тобольцеву.

– Порядок, командир, все системы работают в штатном режиме, через 19 минут войдём в зону коррекции орбиты.

Муртазин удовлетворённо кивнул и, оттолкнувшись от его кресла, «поплыл» к американцам.

– Ну а как у вас, братцы-кролики?

Сидевший слева румяный блондин ответил на русском языке, но с заметным американским акцентом:

– Заканчиваем набивать последний блок…

Над левым карманом его комбинезона было вышито: «Кевин Линдгрей, астронавт-исследователь НАСА».

– …И сворачиваем лавочку, – добавил второй, черноволосый смуглый американец, ловко стуча пальцами по клавиатуре пульта.

Нашивка на его груди гласила: «Дональд Витковски, астронавт-исследователь НАСА».

– Так, кажется, у вас говорят? – Дональд с серьёзным лицом бросил короткий взгляд на командира. Муртазин, широко улыбаясь, придвинулся ближе к американцу, с напускным удивлением произнес:

– Слушай, Дон, ты делаешь грандиозные успехи! К концу четвёртого месяца полёта ты стал понимать наши анекдоты и даже иногда смеяться. К концу шестого заговорил как настоящий русский! Старик, может, после полёта ты останешься у нас? – Он озорно подмигнул улыбавшемуся Леониду. – Женим тебя, дом построим с русской банькой, на рыбалку будем вместе ходить… А, Дон? – Муртазин хлопнул его по плечу. – Заманчиво?

– Нет, Рав, дом с банькой – это, конечно, хорошо, – ответил Дон с непроницаемым лицом, – но лучше я буду у себя во Флориде в бассейне плавать. У вас бывает очень холодно, боюсь мозги отморозить.

– Только мозги? – заинтересованно переспросил Кевин.

Сосредоточенное лицо Дона расплылось в улыбке, он повернулся к Кевину и укоризненно покачал головой. Муртазин проворно переместился и завис между ними.

– Не думал я, что ты такой мерзляк! Ну, как хочешь… Моё дело – предложить…

Муртазин, продолжая благодушно улыбаться, в то же время заинтересованно разглядывал некое подобие пчелиных сот на вытянутом тёмном дисплее. Быстрые пальцы Дона бегали по клавиатуре пульта, и «соты», мерцавшие матовым тёмно-синим светом, вдруг становились ярко-жёлтыми, образуя причудливые узоры с шестизначными цифрами внутри каждой ячейки.

Бортинженер доложил Муртазину:

– Командир, через пятнадцать минут входим в зону коррекции орбиты.

– Иду-иду, – отозвался Равиль. Пробираясь к Леониду, он бросил взгляд в иллюминатор. За прочным стеклом светилась в голубоватой дымке сфера Земли с очертаниями Евразии. На секунду задержавшись, со счастливой улыбкой разглядывая Землю, он тихо прошептал:

– Ну, вот и всё! Скоро будем дома…

Тихим летним вечером за большим столом, заставленным всякой снедью, под старой раскидистой яблоней ещё крепкая и живенькая пенсионерка Вера Николаевна, созвав соседей, отмечала долгожданный приезд сына Сергея.

Уже стемнело. Над столом горела тусклая лампочка с металлическим отражателем, освещая только стол и небольшое пространство вокруг него. Захмелевшие гости вразнобой пели почти забытую песню «Виновата ли я». На ступенях открытой террасы с самоваром в руках появился сын хозяйки дома. Это был плечистый, атлетического сложения мужчина лет сорока. У него было волевое, строго очерченное лицо, но, когда он улыбался, оно сразу становилось по-детски открытым и добрым. Сергей принёс медный самовар и поставил его в центр стола.

– Спасибо, сынок… – Вера Николаевна прервала пение, ласково посмотрела на сына и мягко коснулась его руки.

– Ну что ты, мам! – Поднял брови Сергей, после чего наклонился и чмокнул её в щеку. Его жена Света, усилив голос на словах песни «…виновата ли я, что люблю», потянула его за руку, усаживая рядом с собой на стул. Заканчивая куплет, она со счастливой улыбкой прильнула к его плечу щекой. Сергей в ответ нежно поцеловал её в макушку, прерывисто вздохнул и обвёл добродушным взором сидевших за столом гостей. Песня закончилась. Улыбаясь чьей-то шутке, Сергей разлил водку по рюмкам и, поставив бутылку, попросил Веру Николаевну:

– Мам, спойте мою любимую!

Женщина и две её соседки затянули старинную русскую песню «По Муромской дорожке». Сергей, звонко чокнувшись с мужиками, махом опрокинул рюмку и поставил на её стол, не закусывая. Скрестив мускулистые руки на столе, он с любовью и затаённой грустью в глазах смотрел на постаревшую мать, которая с подругами так красиво выводила печальную, но почему-то с детства любимую им песню.

Жена Светлана поднялась и стала разливать по чашкам чай. Она старалась приветливо улыбаться, потчуя гостей. Но было видно, что эта песня ей явно не по нраву. Она в ней слышала свой, только ей известный подтекст.

Слева от Сергея сидел, подперев щеку рукой, уже изрядно захмелевший седой морщинистый старик с орденом Великой Отечественной войны на лацкане пиджака. Он надтреснутым басом пытался подпевать соседкам, но за звонкими женскими голосами его почти не было слышно. Махнув рукой, он оборвал песню и, подсев к Сергею, обнял его за плечи.

– Что же ты, Серёжа, к нам так редко приезжать стал?

– Да времени нет, дядь Вань… работы много… вот отпуск дали – и я сразу к вам.

– Да-а, понимаю… понимаю… – вздохнул Иван Егорыч – так звали старика – и вдруг, озорно прищурившись, спросил:

– А помнишь? Мы с тобой и батькой твоим Петром за раками ходили. Тогда тебе лет десять было… Ты в речку голым полез, а деревенские девчонки твои трусы спрятали. Ох и крику тогда от тебя было, когда ты по берегу нагишом с выпученными глазами бегал. – Старик зашёлся хриплым дробным смехом.

– Помню, дядь Вань, помню… – Заулыбался Сергей и в свою очередь заинтересованно спросил: – А ты другую историю помнишь?

– Ну-ка… – Старик утёр кулаком прослезившиеся от смеха глаза.

– Мы с пацанами у Кузьмичихи яблоки воровали, – он повернул голову к жене, которая пила чай и с улыбкой слушала их беседу, – хоть у каждого и своих полно было… Она за нами погналась, в темноте подвернула ногу и прямиком в навозную яму завалилась. Ты её в больницу на своём мотоцикле отвёз, а нас потом заставил свой «Урал» от навозного запаха отмывать. И когда мы его отдраили, он такой чистенький стоял, блестел весь! А я взял и сдуру белой краской на коляске написал: «Вперёд на Берлин!» – Все опять дружно засмеялись. – Ох и влетело мне тогда от отца!