Самые высокие дома были здесь, в центре, во всех были квартиры, с трубами для питья, мытья и отопления. Дома в пять этажей и множество окон, из некоторых выглядывали люди. А на редких балкончиках порой сидели разодетые женщины, важно взирающие на проходящих по улице. При появлении шествия даже их, таких важных и размеренных, охватили возбуждение и восторг. Но Лемов остался безразличен как к хмурым взглядам на его обычную одежку, так и к процессии, медленно продвигающейся по улице, к гулу, толпе и цветастым украшениям. Только очень уж здесь было шумно. Еще темно-серый цвет домов угнетал Лемова, он не любил этот цвет, но тот был здесь повсюду.

Праздник старался спрятать мрачность городского камня под пестрыми флажками, натянутыми на веревках, плакатами и другими атрибутами, но этого было недостаточно. Да и яркие цвета были слишком уж яркими. Сейчас Лемов предпочел бы тихое местечко, где не было никаких украшений. Да что там, он предпочел бы его всегда. Чердак, где жила Рыжая, был как раз таким местом. Туда он и шел, и через центр пройти было быстрее всего, ведь охрана умудрилась перегородить улицу Воробьев и Медный переулок, якобы ради безопасности.

Центр заканчивался полуразваленной стеной. Будь она целой, была бы выше всякого здания в городе. Это была старая граница города, но уже очень давно никто не строил стены: городу нужно было расти, а стены этого не позволяли. Лемову попалась на глаза очередная плакатная доска. Еще недавно она пестрила предупреждениями вида «будь бдителен, гражданин, повсюду еретики». Теперь на ней были красочные плакаты с горами, лесами, реками, все пестрело зеленью, цветами и бабочками. Люди сами делали их и расклеивали повсюду – местная традиция.

«Любят они это дело», – подумал Лемов.

Про еретиков говорили многие, даже сейчас двоих мужчин в приличных, но не особо роскошных, костюмах посетила та же мысль. Лемов прошел мимо них. Под «еретиками» имелись в виду какие-то колдуны-волшебники. На площади, примерно две недели назад, поймали пятерых мужчин. По заверению людей, стоявших на празднике весеннего перезвона, они говорили не открывая рта на неведомом языке. Продавец на обветшалом рынке не так давно собрал толпу, рассказывая, как схватил еще одного. Якобы стеклянные щупальца вылезли из земли, говорил он, и выхватили душу несчастного, утащили ее под землю. Сам торгаш уверял, что отбился от нечистого исключительно силой воли и поминанием своей благородной матушки.

Пробираясь от центра, Лемов прошел мимо пожарной вышки, с которой дежурный терпеливо высматривал нет ли где дыма или пламени. Он зазвонит в колокол, если что, в этом можно не сомневаться. Рыжая живет чуть дальше, в доме на повороте. Не было в этом районе ничего примечательного, разве что улица Воробьев изобиловала лавками, в одну из них и нужно было Лемову. В бакалее трудились оба родителя Рыжей, ее отец подвозил припасы на тачке и складировал в задней комнате магазина, а мать была продавщицей, но часто отец Рыжей подменял ее. Собственно, семейство не только работало в лавке, но и жило в ней же. В задней ее части, если точнее. Они жили здесь вчетвером: родители, Рыжая и ее младшая сестра, совсем еще маленькая девчушка. Жить в лавке было тесно и неудобно, почти все пространство отвели под товар; Лемов каждый раз поражался как семейство еще не передралось в такой тесноте.

Сбоку от здания была лестница, ведущая прямо с улицы на второй этаж, где располагался «чердак». Точнее, каморка, тоже принадлежащая бакалее. Как так получилось, что над лавкой была каморка, было загадкой, но отец Рыжей пользовался ей как дополнительным складом для некоторых товаров. И сама Рыжая обитала здесь, когда было достаточно тепло.

Рыжая, как всегда, сидела и рисовала что-то на листках. В этой каморке она либо читала, либо рисовала – третьего не дано, еще иногда они болтали, но она умела совмещать это с другими занятиями. Вся каморка была заставлена ящиками, из которых Рыжая соорудила себе стол и место для сидения, поставив ящики друг на друга. Лемов зашел ей за спину и глянул на лист. Нет, зря он подумал про рисование: она решительно избегала художеств и потому чертила под линейку простым карандашом. Ее научили писать правой рукой, но чертила она все равно левой.

– Символ п…плодородия, – сообщила Рыжая заикаясь.

– Марание бумаги, – прокомментировал Лемов.

– Дурак, – ответила Рыжая.

Содержательная вышла беседа. Лемов нашел место, чтобы сесть и подождать, когда Рыжая дочертит свой ромб с каким-то иероглифом внутри. Все это было как-то уютно, что ли: помимо стопки книг, которые Рыжая притащила сюда, ящиков с товарами да их двоих, здесь больше ничего не было. Он сидел на одном из ящиков, откинувшись, уперевшись спиной в стену. Лемов думал о Рыжей, своей единственной подруге: она была косой на один глаз, заикалась, жуткие спазмы постоянно искажали ее лицо, из-за чего над ней смеялись буквально все. При сильных переживаниях ее лицо так кривилось, что она становилась откровенно уродливой. И все же с ней было спокойнее, даже яркая рыжина ее волос не казалась такой же яркой, как флажки на улице. Лемов сказал бы, что она была не такой серой и блеклой, как большинство людей, но и не настолько яркой, чтобы слепить и заставлять прикрывать глаза. Он мог бы сказать, но никогда так в слух не говорил, только думал.

– Видел п…праздник? – спросила она.

– Видел. А что?

– Думала, они еще п…появятся.

– А, эти твои колдуны. Осьминогов, пожирающих души, я не видел. Зато точно видел хранителей коробок для пожертвований, они не пустят туда негодяев, не переживай.

– Они настоящие, Л…Лемов, – Рыжая повернулась к нему. – И это сдержать н…нельзя – оно приходит куда хочет.

– Может, есть оберег какой, ты там не вы́читала?

– Нет оберега!

– А жаль. Думаю вот: повешу-ка на шею головку чеснока там или помидор, и бестии меня не тронут.

– Ты все шутишь, Лемов. Отнесись с…серьезно.

– Осина! – снаружи позвал знакомый голос.

Рыжая бросилась убирать рисунок, – или, может, чертеж – а Лемов встал, чтобы посмотреть, что случилось. Каждый раз его посещала заезженная мысль: называть дочь Осиной было неправильно, назвать бы ее Рябиной. А Рыжая обижалась, когда он так говорил. Хотя, возможно, ее родители имели в виду Осень? Про свое старообрядческое имя Лемов старался не думать вообще.

– А, это ты, – сказал отец Рыжей, едва только дверь открылась. Он как раз только начал подниматься по лестнице. – А я думал, она не слышит. Скажи, там мать зовет. А ты, пойдем-ка со мной!

Когда они оказались внизу, он указал на пару мешков, лежащих на дороге.

– Давай-ка подсоби, – он взвалил на спину один из мешков. – Ты у нас парень молодой, здоровый.

Он воспринимал Лемова, похоже, как будущего зятя. Много раз Лемов порывался сказать ему правду. Да, Рыжая была его подругой и приятной собеседницей, в том смысле, что говорили они мало, а больше обменивались пустыми фразами. Порой она рассказывала увлекательные, хоть и бессмысленные, по мнению Лемова, вещи. Девушка интересовалась мистицизмом, но как-то по-особенному, не так, как это делала мать самого Лемова. Однако воспринимать ее в таком ключе, как было угодно ее отцу, господину Беллек, не хотелось совсем.

Слов для правды в лицо не нашлось и пришлось взять мешок, и потащить его следом за отцом Рыжей. Заказ был обычным делом: не всякий покупатель хотел тащить мешки сам, поэтому за это платили отдельно. Лемов было подумал, что с ним поделятся платой, наверное. Не думает же отец Рыжей, что раз он вхож в его дом, по сути, являющийся магазином, то обязан таскать мешки за просто так? Но это тоже нужно говорить в лицо, нужных слов как-то не было. Люди слишком часто обижались на честные слова Лемова, потому стоило помолчать.

Когда они дошли до частного дома с небольшим садиком сзади, огороженным кованым забором с узорами, отец Рыжей сбросил мешок у входа и постучал. Дверь открыл сутулый чернявый парень с бегающими глазами, одетый в черную куртку, висящую на нем мешком.