Такое нахальство меня взбесило; я схватил Гюи за руку и, несмотря на его сопротивление, потащил к выходу.

— Вам сказали, что нам больше ничего не нужно. Довольно, оставьте нас в покое! — и я вышел, не обращая внимания на нелестные эпитеты, которыми награждала меня взбешенная мегера. Муж ее, услышав эти крики, тотчас же присоединился к ней и, поднимая руки к небу, осыпал нас проклятиями.

— Так не обходятся с артистом! — неистово вопил он, потрясая кулаками. — С таким гениальным артистом! Я не копирую природу, сударь, я ее увековечиваю заживо. Это секрет Малирока!..

Несмотря на мой грозный окрик, старая мегера все-таки следовала за нами, надеясь, вероятно, что я в конце концов уступлю и, нагибаясь к Гюи, шептала вежливо:

— Бедный херувимчик, вам неприятно, что вы не можете ничего подарить вашей сестрице… Я отложу для вас это гнездышко… Я его никому не продам!..

— Это бесполезно. Мы завтра уезжаем и, конечно, уже больше сюда не заедем! — проговорил я сухо и, не выпуская из рук вырывавшегося Гюи, я заставил его ускорить шаги. Быстро перейдя поляну, уставленную зверями-игрушками, мы присоединились к его матери и сестре.

Туман становился все гуще и холоднее. Мадам Гебель и Лионетта все ускоряли шаги, вздрагивая от сырости и тяжелого, гнетущего впечатления, которое произвели на нас развалины, мрачный сад со своими зверями-фантомами и отвратительная пара обитателей этого зловещего места. Гюи вырвал у меня свою руку и, надувшись, молча шагал впереди. Я понял теперь суеверный страх овернца, не желавшего везти нас к развалинам, и не сделал ему поэтому ни малейшего упрека, когда мы добрались наконец до экипажа. Мы все вздохнули свободнее только по выезде из ущелья.

На другой день мы весело позавтракали, несмотря на гневные взгляды, бросаемые на меня Гюи. Солнце и чудное утро рассеяли вчерашнее тяжелое впечатление. После завтрака каждый пошел укладываться, и к четырем часам я первый уже сошел вниз. Брек[20], нагруженный нашими чемоданами, долженствовавший отвести нас на станцию Сен-Бонне, стоял уже у подъезда, и на козлах восседал сам хозяин отеля Перрен.

В ожидании дам я присел на скамейку, болтая с Перреном, как вдруг из вестибюля выскочил Гюи, толкая перед собой свой велосипед. Я невольно залюбовался на мальчугана, так он был красив с своим оживленным личиком и густыми золотистыми локонами, свободно рассыпавшимися по синему воротнику его матросского костюма. Он был очень оживлен и, казалось, уже забыл свое утреннее дурное расположение духа.

— Как только дамы сойдут, — сказал я ему, — мы можем ехать. Скажите Перрену, чтобы он уложил вашу машину в экипаж.

— Не нужно! — ответил он быстро, как-то насмешливо улыбнувшись. — Мама позволила мне ехать на станцию на велосипеде.

— До Сен-Бонне восемь километров, это будет для вас очень утомительно, мы можем из-за вас опоздать, а мадам Гебель, как вы знаете, решила ехать непременно с вечерним поездом.

— Восемь километров — пустяки! — вскричал он упрямо. — Я вас не задержу, наоборот, я буду на станции даже раньше вас. И потом, я уже вам сказал, мы условились с мамой, не задерживайте меня! — и, вскочив на велосипед, он покатил.

Минуту спустя появились мадам Гебель и моя невеста, мы уселись, и Перрен, ударив по лошадям, пустил их с места крупной рысью.

Вдали виднелся Гюи, изо всех сил нажимающий педали.

— Если он сохранит этот аллюр, то в самом деле приедет раньше нас, — заметил я. — Знает он, где станция?

— Да, сударь, — ответил Перрен, — кроме того, мы три четверти пути сделаем по той же дороге, по которой вы ехали вчера. Кроме того, молодой господин расспрашивал у меня про дорогу. Впрочем, будьте спокойны, он, наверное, скоро устанет, и мы догоним его на первом подъеме.

Дорога, извиваясь, то спускалась, то поднималась, и мы раза два видели Гюи, удалявшегося с прежней скоростью; но когда мы поднялись, наконец, на последнюю возвышенность, его не было более видно.

— Браво! — воскликнул Перрен. — Если наш молодой человек будет продолжать развивать такую скорость, то он, наверное, будет на станции минут на двадцать раньше нас!

— Пожалуйста, поезжайте скорей, господин Перрен, — попросила его мадам Гебель, — мне хотелось бы догнать моего сына, я беспокоюсь.

— О, мама, — попробовала пошутить Лионетта, — ненадолго же достало у тебя храбрости! Если бы знала, какой у тебя встревоженный вид в эту минуту!

— Я в самом деле встревожена, не видя более Гюи, тем более, что мне вспомнилась одна его фраза сегодня утром…

— Что же такое он сказал?

— Представьте себе, сегодня утром… Но нет! Это просто воображение… я не хочу больше об этом думать.

Она торопливо заговорила о других предметах, но потом прервала себя и тяжело вздохнула.

— О, эта станция… эта станция… Мне кажется, мы никогда туда не приедем…

Ее тревога заразила и нас, и все примолкли.

Смеркалось, и пустынная дорога казалась нам бесконечной. Вдруг Перрен закричал:

— Успокойтесь, вот и Сен-Бонне!

Мадам Гебель привстала, напряженно всматриваясь туда, где в глубине тополей аллеи виднелся красный кирпичный фасад маленького вокзала.

Брек остановился перед станцией, но Гюи нигде не было видно. Я помог дамам выйти из экипажа и побежал справиться в зал первого класса, в отделение багажа, в кассу, словом, всюду, но везде получал ответ: никто не видал маленького велосипедиста в белом матросском костюме.

Возвратившись к мадам Гебель, я нашел ее бледной, как смерть, сидящей на скамейке с Лионеттой.

— Его нет? Вы ничего не узнали? — вскричала она. — Впрочем, не надо и спрашивать, это видно по вашему лицу! Боже мой, что с ним могло случиться?

— Мамочка, не волнуйся так! — успокаивала мать Лионетта. — Если Гюи нет здесь, значит он, верно, немножко заблудился и остался позади. Ведь еще довольно светло, беспокоиться нечего, он сумеет найти дорогу.

Мадам Гебель молчала, низко склонив голову. Я предчувствовал, что фраза Гюи, о которой она упомянула дорогой, ее неотступно теперь преследует и, полагая, что это может дать некоторые указания, спросил:

— Повторите, пожалуйста, что сказал вам Гюи сегодня утром. Ведь эта фраза вас мучает, не правда ли?

Она тяжело вздохнула.

— Прося у меня позволения следовать за нами на велосипеде, Гюи имел очень озабоченный вид. Я видела по глазам, что у него есть какое-то желание, которое он не смеет высказать, но решила не настаивать, боясь, чтоб это не было что-нибудь вроде вчерашнего. Когда я дала свое позволение, он горячо обнял меня и прибавил небрежным тоном: «Скажи, мамочка, нравится тебе это окаменевшее птичье гнездо?»

«Да-да», — отвечала я, думая о другом и совершенно не придавая значения его словам. Он вздохнул:

«Я думаю, что Лионетте очень хотелось бы его иметь…»

— Знаешь, мама, — прервала ее дочь, — я тоже вспомнила: прощаясь вчера со мной, Гюи шепнул мне: «Твой жених подарил тебе камею, а я ничего, мне это очень грустно». «Ничего, голубчик, ты в другой раз сделаешь мне какой-нибудь подарок», — возразила я весело, но Гюи покачал головой: «Нет, я не найду никогда ничего красивее того гнездышка».

Выслушав все это, я заключил:

— Гюи, очевидно, вернулся в Малирок, чтобы купить прельстившую его безделушку Очевидно, его просто околдовали эти окаменевшие птички, к тому же обещание женщины отложить для него эту вещицу и желание сделать сюрприз сестре…

— Да, несомненно, вы угадали, все это должно было заставить решиться безумного мальчика! — докончила Лионетта. — Вместо того, чтобы ехать прямо, он свернул в ущелье. Хотите пари, что мы увидим его сейчас красного, запыхавшегося, с торжеством подъезжающего к станции со своей покупкой в кармане?

— Я не прощу ему такого своеволия; я разбраню его, сильно разбраню! — сказала мадам Гебель, оживленная словами дочери.

— Ну, это ты только говоришь, мама, да, пожалуй, и я сама, обрадованная его возвращением, расцелую его и способна даже, чтобы доставить ему удовольствие, находить великолепным это жалкое окаменевшее гнездо. А пока пойдем, сядем на скамейке, с которой видна дорога, чтоб скорее его увидеть.