Жена Литнея была, должно быть, очень скверной женщиной, и видение с лестницы предвещало моему бедному другу несчастье и смерть. Я уверен, что бумага, которую мистрис Литней держала в руке, была завещанием ее мужа. Между прочим, покойный неоднократно говорил, что откажет мне после смерти свою библиотеку: никогда не видал я его завещания… никогда…

Спустя два года я получил письмо от сестры Бендера. Она писала мне, что брат ее, колониальный чиновник в Индии, умер от укуса кобры. Очевидно, это было так же неизбежно, как и смерть Литнея. А еще через год я получил удар по голове от негра в Центральной Африке, куда меня занесли мои дела. Я знаю, что если бы я туда и не поехал, то получил бы этот удар от любого другого негра — в дансинге или просто на улице…

Встретил я эту женщину в жалкой зале кафешантана. Все смотрели на ее лицо, бледное, как лист бумаги, и в глаза ее, в которых жило только одно выражение: испуг. Лицо ее было ангельской красоты. Она не была совсем молодой, это можно было видеть по сверкающим серебряным нитям в ее волосах. Но, кто только видел ее — сейчас же беспокойно искал вокруг взором, чтобы найти, что могло так сильно испугать эту прелестную женщину, и вокруг он встречал такие же обеспокоенные взгляды.

Странным казался концерт в этот вечер. Женщина передала всем свой испуг в глазах; все смотрели на нее, как загипнотизированные. Никто не мог слушать музыки, и мы тоже не слушали ее, боясь оторваться от лица странной женщины.

Она сидела неподвижно, жадно прислушиваясь к звукам; лишь изредка по лицу ее пробегала дрожь и она на мгновение прикрывала глаза веками, тяжелыми и как будто сонными.

Товарищ мой, художник, сидел возле меня и все время смотрел на эту женщину. Потом он наклонился ко мне и взволнованно спросил:

— Что ты видишь в этих глазах?

Я не сразу ответил ему и еще раз заглянул в эти глаза.

— Страх, ужас в них, — ответил я тихо.

— Я вижу в них смерть, — продолжал он шепотом, — в глазах этих нет жизни.

Я с волнением повернулся к нему, — он дрожал всем телом.

— …Она мертва, — шептал он мне, — в этих глазах погасла жизнь в момент какого-то ужасного испуга… Кто она такая? Бледна она, как смерть… Смотри, как напряженно слушает она… О, Боже мой!.. Что она пережила! Ведь с такими глазами не рождаются, а умирают… Нет, таких глаз нет и у умирающих… Взгляни на нее!..

Женщина откинула назад голову и казалось, что это действительно мертвый человек. Но как хороша была она!

Концерт кончен. Она встает и своими чудными испуганными глазами ищет выхода. Вдруг из толпы подбегает к ней какой-то господин, которого мы до сих пор не замечали, и, низко поклонившись, предлагает ей руку.

— Я знаю, кто он, — задумчиво произносит мой товарищ, — это врач!

Итак, она была больна и из глаз ее глядела страшная болезнь.

Женщина шла медленно, а врач бережно вел ее, поддерживая на каждом шагу. Всюду им уступали дорогу, как бы из жалости к прелестной женщине с такими прекрасными глазами.

Мы шли за ними, почему и зачем — этого мы сами не знали. Они вышли на бульвар. У подъезда ждали их лакей и автомобиль. Врач шепнул что-то лакею, и он с низким поклоном отошел, а они завернули в боковую улицу. Поздно было уже, улицы Парижа стояли пустынные. Мы молча шли за ними, погружаясь в свои думы. Они направлялись в шумный квартал Монмартра и остановились, к нашему удивлению, перед дверьми какого-то притона.

Они вошли, и мы за ними.

Посреди залы плясали две девушки, оркестр заливался, раздавались пьяные выкрики.

Она сидела у столика вместе с врачом. Мы снова смотрели на бледную женщину и не могли оторваться от ее чудесных, но страшных глаз. Я видел, как время от времени по лицу товарища моего пробегала дрожь. Мы пили, а перед глазами стояло все то же видение страха.

— Я знаю, почему она приходит сюда, — шепнул мне художник, — я знаю… Она боится себя и ночи.

— Себя и ночи?

— Да… В глазах ее застыл ужас, ей всегда нужны свет и люди, и музыка, и говор. Эта женщина видела смерть, почувствовала дыхание смерти над собой… Или, быть может, еще нечто, более страшное…

Мы все пили и пили под впечатлением несчастной, но прелестной женщины и вдруг снова встретились с ее глазами. Вздрогнула она, как и мы… Да… ничего не вижу я, кроме огромных глаз… Какой ужас в них! Я чувствую, что, если еще дольше буду смотреть в них — я умру. Но я не могу оторваться, кровь приливает к голове, — Боже мой!

Вот вижу — алая полоса крови…

Это видение… Страшно… Страшно…

Зачем я смотрел в эти глаза?

Быть может, это был туман вина, который одурманивал мою голову, но то, что я увидел, было ужасно. Вот что сказали мне эти глаза.

Ее продали.

Ей было двадцать лет и она обладала самыми красивыми глазами в Париже и любила музыку и поэзию. Жизнь она знала только с солнечной стороны и была влюблена в поэта. Он подолгу целовал ее чудные глаза, пока отец однажды не сказал:

— Скажи ему, что два дня он может ждать тебя на улице за углом, но на третий я убью его, как собаку.

Слезы блеснули на ее глазах и отчаяние охватило ее сердце от слов отца.

— Ты его знаешь, отец? — спросила она.

Он хитро засмеялся.

— Я все знаю, но больше ты не увидишь его!

— Почему?

— Потому, что это нравится мне. Этого достаточно? А если не достаточно, то я привяжу тебя к кровати, как дикого зверя. А его с лестницы спущу… Если ты начнешь говорить, как сильно ты любишь его и как безумно он любит тебя, — я за себя не ручаюсь… Через два дня ты выйдешь замуж.

— О, Боже!

— Через два дня ты будешь женой человека, который влюблен в тебя.

Она сделала отчаянный жест.

— Довольно! — крикнул отец. — Все будет так, как я сказал.

И девушка с прекрасными глазами вышла замуж за богача. Она сквозь слезы увидела его глаза ястреба и огромные руки его притронулись к ней, надевая на белоснежную шею ее какое-то ценное колье.

Целые ночи проводила она в слезах.

Она плакала тихо, потому что боялась этого человека с тяжелым взглядом. Когда, полупьяный, он ласкал ее, она, точно неживая, лежала в его объятиях.

Потом он увез ее в старый замок свой.

Словно контуры мрачной тюрьмы, глядели на нее стены сурового здания.

Муж был весел и разговорчив.

— Это твой замок, — сказал он ей.

Она равнодушно смотрела на роскошные комнаты, устланные коврами. И жизнь шла по-прежнему томительно и тяжело. При виде мужа она бледнела и начинала дрожать от страха и отвращения. Стала она худеть, тосковать. Желаний не было больше у нее, сидела она часами в большом кресле, глядя на дрожащие лучи солнца.

И когда он вечером возвращался из леса — наступало для нее мучение. А потом она горячо молилась, чтобы смерть унесла отсюда ее или его.

Как-то раз он уехал, и стало как будто легче дышать ей и всем вокруг.

Открыла она большое окно, выглянула в парк. Стояла ночь и сквозь тучи с силой пробивался месяц. Высокие деревья шелестели, легкий ветер проносился по ним.

Тихо было в замке. И женщина с прекрасными глазами слышала, как ветки деревьев ударяют по стеклу окна.

Вдруг ей послышалось, будто над ней в комнате раздаются шаги. Она прислушивалась, сдерживая дыхание в груди. Да… шаги… Тяжелая, ровная поступь.

Сердце замерло у нее. Она знала, что там наверху вышка, но в ней никто не жил. Шаги казались далекими, но слышались явственно. Лоб ее стал влажным. Быстро закружились мысли — прислуги не может там быть, все спят уже, и не злодей это, потому что не скрывается и не торопится он.

Сердце забилось сильнее. И вдруг исчез страх и она, бледная, но спокойная, зажгла свечу, шепотом подозвала собаку. Из коридора шла лестница на чердак, — она поднялась по ней, — любопытство овладело ею. У дверей она остановилась и приложила ухо к тяжелым дубовым дверям.