После этой заметки не было больше обозначения числа.

«Не знаю, как я живу… Силы падают. Дитя спит рядом со мной или, вернее, это час, когда ребенок при жизни ложился спать. Но теперь нужно делать вид, что укладываешь его, укачиваешь, оправляя его кроватку и напевая колыбельную песню, нужно целовать его закрытые глаза. Ах, этот поцелуй, какое ужасное и раздирающее сердце ощущение! Бедная крошка, тебе следует теперь спать вечным сном на кладбище, вдали от матери, которая хоть и покинула тебя, но крепко любила!..

Почему я очутилась в одиночном заключении? Почему никого не известила о своем возвращении? Мои родители, друзья не знают, где я. Я хотела раньше всех увидеть моего мужа, выпросить у него прощение. И я сама отдала себя в руки палача. Я заживо замуравлена. Как убежать, обмануть их бдительность, как провести старуху?

Боже мой, я боюсь. Я теперь уверена, что имею дело с сумасшедшим. Он думает, что сын его еще жив. Раньше мне казалось, что вся эта ужасная комедия разыгрывается для меня, но вчера я застала его одного со старухой; он держал на коленях своего сына и говорил с ним своим обыкновенным, натуральным тоном. Старуха, казалось, из жалости делала вид, что верит всему. Его надо бы запереть, как безумного. А я его пленница! Я должна жить в мире безумных галлюцинаций. Кто спасет меня? Я чувствую, что сойду здесь с ума».

Очевидно, после этой заметки следовал продолжительный перерыв. Это видно было по сильно изменившемуся сразу почерку.

«Этому нужно положить конец. Труп ребенка распространяет зловоние. Я подхожу к нему и задыхаюсь, меня тошнит. Он, однако, не разлагается. Без сомнении, отец сумел его набальзамировать… Это ужасно…

Со вчерашнего дня я слышу, как рабочий возится вокруг дома. Если б я могла сноситься с ним как-нибудь! Или бросить ему письмо?.. Ах, пусть меня спасут поскорее, завтра будет уже поздно…»

Следовала подпись и адрес. Фамилия, которую я прочел, поразила меня изумлением. Это было имя известнейшего скульптора, которого многие считали гениальным. Последние его работы сбивали публику с толку. Всем было известно, что его жена, будучи значительно моложе его, бросила его для итальянца-художника. Этот случай вызвал много шума.

Что поражало меня в этом дневнике — это очевидное противоречие между серединой и концом его. Заключенная говорила раньше о ребенке, тело которого покоилось на кладбище, потом она говорила о трупе, рядом с которым ее заставляли жить. Что произошло в этот промежуток? Добыл ли отец ценой золота труп ребенка?

Очевидно было одно: заключение этой женщины требовало от меня выполнения долга. Я должен ответить на призыв. Я взял двух агентов и отправился по указанному адресу. Дом находился на глухой улице квартала Вожирар. Посреди сада находился маленький павильон.

Старая женщина осторожно открыла нам дверь. Я спросил, здесь ли г-жа П.

— Жена хозяина, — сказала она насмешливо, — давно уехала отсюда.

— Простите, — заметил я, — я думал, она вернулась.

Старуха с недоверием посмотрела на меня.

— Если бы она вернулась, хозяин прогнал бы ее. Это была бессердечная женщина, которая убила своего ребенка.

Старуха хотела закрыть дверь. Я распахнул пальто и, указывая на свой трехцветный шарф, крикнул:

— Именем закона пропустите нас!

При этих словах старуха в ужасе сделала движение, чтобы кинуться в дом и предупредить хозяина. Но два агента бросились на нее и приковали ее к месту. Я вошел в дом, внизу было пусто. Поднялся на первый этаж, в мастерскую. Шум голосов доносился из одной двери в глубине коридора. Я стал слушать.

— Малютка голоден, и ты снова позабыла покормить его грудью!

— Пощади, умоляю тебя, пощади!

— Как, несчастная, ты отказываешься кормить свое дитя?

— Но оно умерло.

— Ребенок жив, презренная! Ты сделаешь то, что я приказываю. Иначе…

— Хорошо, я сделаю, — умоляла женщина. — Я повинуюсь.

Наступило молчание. Я постучал в дверь. Человек лет пятидесяти, высокого роста, с розеткой Почетного легиона в петлице, открыл мне дверь. Я узнал знаменитого художника, портреты которого часто видел. В углу женщина с безумным выражением, бледная и худая, как призрак, сидела у колыбели.

Я назвал себя и указал на причину своего прихода.

— Войдите, сударь, — сказал он. — Я здесь у себя. Эта женщина — моя жена, которую я справедливо наказываю. Это негодная мать. Она бросила ребенка и виновна в его смерти. Она искупает свою вину тем, что я заставляю ее посвятить ему весь остаток жизни.

— Ребенок! Но вы сказали, что он умер?

— Он умер, да. Но я его воскресил, потому что я — великий художник.

Он подвел меня к колыбели и раздвинул занавески. Ребенок двух лет, казалось, спал.

— Я сохранил его волосы, — продолжал он в увлечении, — сохранил его зубы, его ногти, все, что не разлагается, что даже после смерти сохраняет частицу жизни. И я все это вставил в воск, который вылепил с полным сходством с умершим ребенком. Теперь он живет; конечно, это существование похоже на летаргию, на сон, но он живет и слышит нас. Когда-нибудь он, может быть, проснется.

Женщина поднялась с места и, взяв меня за руку, сказала:

— Не слушайте его, господин комиссар. Вы хорошо знаете, что мертвые не воскресают. Их нужно хоронить, чтобы они не разлагались и не отравляли воздуха, которым мы дышим. Освободите меня от этого разлагающегося трупа.

— Вы слышите? — рычал ее муж. — Она хочет похоронить его живым. Эта негодяйка!

Я взял в руки маленькое, прекрасно выточенное тело и разбил его об пол. Она отчаянно вскрикнула и закрыла лицо руками.

Человек рычал от боли, двинулся на меня, угрожая своим тяжелым молотком скульптора.

— Убийца! — кричал он. — Ты убил моего сына и ты умрешь…

С помощью агента, прибежавшего на крик, я усмирил его.

Он теперь заперт в доме умалишенных св. Анны, где качает на руках и ласкает воображаемого ребенка. Жена его находится на излечении в доме умалишенных в Сальпетриере.

Когда Елена Вельсон приехала в Ловаль и поселилась там в небольшой, уединенной вилле, — ее приезд взволновал тихую жизнь этого маленького провинциального городка. Она носила глубокий траур — и ее прозвали «дама в черном». И это прозвище подходило той таинственности, которой она себя окружала.

Елена была прелестная, нежная блондинка; тяжелое горе преждевременно состарило ее.

Она не искала знакомств, и ее уединенная, тихая жизнь не давала повода к сплетням, столь обычным в маленьких городишках. Долго досужие кумушки делали всевозможные предположения о ней, но, наконец, всем надоело ломать себе голову над тайной «дамы в черном», и ее оставили в покое. И все таки она дала повод заговорить о себе, когда профессор Пьер Картье стал часто навещать ее. Он встретил ее на прогулке. Его поразили подернутые грустью глаза, печальная, нежная улыбка таинственной незнакомки. Оказав ей однажды какую-то незначительную, случайную услугу, он начал кланяться ей при встречах. Однажды они обменялись ничего не значащими словами. И скоро взаимная симпатия перешла в крепкую дружбу. По крайней мере, они сами называли так то чувство, которое захватило их.

Однажды вечером Пьер Картье решился заговорить с ней о своей любви и просить ее руки; Елена испуганно просила его никогда и не заговаривать об этом.

Но он не мог молчать и настойчиво добивался причин ее упорного отказа; он был уверен в ее любви, и ее сопротивление объяснял себе лишь ее несчастной жизнью в первом замужестве.

Картье не терял мужества, он удвоил свою настойчивость. Он чувствовал, как с каждым днем слабеет сопротивление молодой женщины, и он был несказанно счастлив, когда получил, наконец, ее согласие.

Медовый месяц они проводили в Париже. Быстро мчались счастливые, безмятежные дни. Желая вознаградить себя за тихую жизнь и отсутствие развлечений в Ловале, они ежедневно бывали в театрах, в концертах.