— Слушай, есть у меня одна история. В жизни не поверишь!

Двое сидели на кухне. Он легко трогал струны видавшей виды гитары, набрасывая на холст помещения, словно краски, звуки умело перебираемых струн. Она курила и выдыхала дым колечками.

— Рассказывай давай! Вечно ты тянешь, нагнетаешь атмосферу!

— Ладно, ладно, — добродушно ответил он, — продолжаю. В общем, гуляю я как-то ночью по Васильевскому острову, никого не трогаю, примус практически починяю, и тут потянуло меня к Тучкову мосту Подхожу, значит, и начинаю слышать музыку Тю! Да это же скрипка — вот так новость! Надо же! Смотрю: а на мосту силуэт. Со скрипкой. Играет. Ну я, естественно, ближе подхожу — послушать, посмотреть. А он стоит, играет, ни на кого внимания не обращает, да и нет никого вокруг — один я да Нева — слушаем. Вот уже с десяток метров до него осталось — и тут вижу, что глаза у парня плотно закрыты. Как во сне играет! И как играет — не описать — аж река затихла, замерла, вслушивается… Доиграл, в общем, и ушел; глаза так и не открыл — реально лунатик, и на меня — ноль внимания. А я и сам молодец: заслушался, задумался, за ним не пошел…

— Ты не устаешь меня поражать, — спустя секунды молчания сказала она в ответ. — Может быть, наиграешь то, чем он так тебя зацепил?

— Пожалуй, попробую.

Однажды на улице ко мне подошел бомж. Обычный среднестатистический бездомный, проживший на улице несколько месяцев — а может быть, даже и лет. Такие встречаются в любом мегаполисе или же городишке: сначала не подозреваешь об их существовании (потому что не сталкивался ни разу), а потом они буквально налетают на тебя, возникая из ниоткуда. С длинной нечесаной бородой, в поношенной грязной куртке. Приносят запахи болезни, перегара и давно не мытого тела — запахи тошнотворные и неприятные, вызывающие омерзение и сочувствие одновременно. Бездомные. Люди, которых не должно быть, но которые выныривают из подворотен и переулков, из городской системы канализации, неожиданно и в самом центре города. Неважно какого.

Однажды ко мне подошел бомж. Он остановился посреди улицы, преградив мне дорогу. Только мне: остальные люди, разделившись на два потока, буквально «обтекли» его по обе стороны, брезгливо морщась и отходя на пару шагов. Я остался на месте. Я не знал, как нужно себя вести, но вместе с тем проникся любопытством, действительно впервые столкнувшись с чем-то подобным. Бомж молчал секунд десять. Прищурившись, сверлил меня сердитым взглядом водянистых глаз — зло сверлил, исподлобья, до мурашек.

Потом усмехнулся-оскалился и произнес, будто выплюнул:

— Хочешь, расскажу тебе историю?

И я не смог ему отказать. Хотя, наверное, нужно было. Но, с другой стороны, часто ли вам что-нибудь рассказывают на улице? Сами, с бухты-барахты. Это редко и необычно настолько, что хочется покрутить у виска, но одновременно так интересно, что отказаться просто невозможно. Поэтому я кивнул. Отозвался коротко:

— Хочу.

И он, хромающий и грязный, повел меня в подворотню, в обитель «сливок», снятых и отправленных в утиль. И я, спешивший на работу, в хорошем дорогом костюме и с огромным кейсом под мышкой, пошел. Легко и беспрекословно, будто привязанный. Меня вел мой собственный интерес, неумолимая жажда познаний и по-детски глупое желание послушать сказку. Что же, он ее рассказал. Он рассказывал долго и монотонно, прерываясь на ненужные уточнения и гортанный, страшный кашель, который мог принадлежать разве что человеку при смерти, умудрившемуся заиметь сразу и туберкулез, и рак, и кучу хроники с тонной дешевого курева в довесок. Он рассказывал о странных существах и изнанке множества миров, о говорящем ветре и духах ночи, а я слушал, развесив уши и боясь пошевелиться. Он рассказывал хорошо. В нем умер великий повествователь. Его хотелось слушать бесконечно, не двигаясь с места — прожить истории, изложенные одна за другой, — и умереть на месте, ничуть не жалея об этом. Я был готов решиться на это — просить, умолять… Но он вдруг замолчал. Покосился на меня своими острыми глазами и смачно сплюнул на мусорную, высохшую землю:

— На сегодня все. Теперь твоя очередь.

Он недобро усмехнулся, оскалив ряд пожелтевших зубов, и сделал знак рукой, очень похожий на тот, каким обычно подзывают собаку. Бессознательный жест. И понял я его тоже бессознательно.

— Я не знаю историй.

И это было чистой правдой. Я окончил экономический университет, просиживая зад сначала там, а после — на новой работе, утратил воспоминания детства и похоронил под кипой ненужных бумаг остатки фантазии. Последняя являлась непригодным рудиментом и отпала сама собой вместе с необходимостью использовать ее по назначению.

Рассказчика это, однако же, не смутило. Скорее наоборот — он выглядел очень довольным. Таким довольным, что даже глаза заблестели — точь-в-точь отражения света в стекляшках. Откашлялся и тут же парировал:

— Рассказывай из жизни. То, что вспомнишь. Здесь не нужен особый талант, я просто хочу послушать. Не все же мне говорить.

Я хотел возразить. Уже открыл рот, чтобы сказать, что в сказочники не нанимался, да и вообще спешу на работу, за любимую макулатуру. Но он меня опередил:

— Иначе я больше совсем ничего не скажу.

Эта фраза что-то задела во мне. Оказалась ключевой для моего решения, напомнив игровой невинный тон, каким дети заставляют друг друга делать разные глупости, а родители принуждают отпрысков к подчинению. Она, как и ожидалось, сработала. Мгновенно и безотказно, ведь обращение к ребенку в человеке — верный способ уговорить его на что угодно.

И я заговорил. Я говорил, казалось, несколько часов подряд, выкладывая, поднося на блюдечке всю свою недолгую и откровенно неяркую жизнь. Про семью и про бывшую девушку, про то, как впервые проехался в электричке и съездил с отцом на рыбалку. Даже о том, что родился в лифте роддома, не забыл упомянуть. Черт знает зачем. Я говорил все, что только приходило на ум, — и меня внимательно слушали, лишь изредка перебивая кашлем.

Домой я вернулся затемно; на работу так и не пошел. Меня встретили две главные женщины моей жизни — темнота и абсолютная, глухая тишина. Самые терпеливые из всех моих любовниц. Единственные. Я сказал вслух несколько словечек, чтобы разрушить гнетущее молчание, но оно сомкнулось вокруг них, как волны над тонущим телом. Казалось, я уже давно похоронен, крышка гроба закрыта и плотно присыпана тяжелой, жирной землей. И я посреди всего: в тишине, темноте, одиночестве. Наедине с самим собой. Мерзкое ощущение. Разогрел ужин в микроволновке и поел быстро и без аппетита. Помыл посуду, принял душ и лег спать, оставив мысли о нелепом утреннем инциденте. Такого больше не должно было повториться.

Но повторилось. И повторялось еще множество дней после. Я собирался на работу, надевал свой чистенький и дорогой костюмчик, обливался парфюмом с ног до головы. Брал свой толстенький, забитый бумагами кейс, натягивал дежурную улыбку… И приходил в уже знакомую подворотню, напрочь игнорируя звонки сначала обеспокоенного, а после обозленного начальства. Истории были гораздо важнее.

В погоне за новым я обыскивал самые дальние уголки собственной памяти, напрягал почти сдохшее воображение — делал все, чтобы вытянуть что-то взамен тем чудесным мирам, которые один за другим открывал мне длиннобородый бездомный. Я раскрыл всего себя и даже больше, докопался до всех маленьких истин в своей голове, но истории рассказчика не кончались, казалось, множась с каждым новым днем. Колодец его воспоминаний, ларец сказок и притч, взятых неизвестно откуда, всегда был полон и, казалось, вовсе не имел дна. Я же иссяк совсем скоро, после многих бесплодных попыток тихо признавшись:

— Я не знаю больше ничего.