— Эк тебя понесло!

— Ты не веришь, а зря. Тут было море. Нидерландские галеоны бороздили его волны, надувая паруса, и моряки наказывали провинившихся, привязывая к фалу и швыряя в волны. Испанские эскадры везли золото ацтеков, а британские корсары сбивали им книппелями паруса и брали по одному на абордаж отстающих. Дельфины позволяли хвататься за свои плавники и везли людей на Воробьевы горы к вышке, где можно было отдышаться и выпить рому. Сундуки с сокровищами шли ко дну вместе с тонущими судами и оседали на проспектах и бульварах. К утру ничего не осталось, асфальт всосал в себя трупы и обломки, кровь и слезы мертвецов ушли в ливневые стоки, и их не найти. Но послушай! Мы просто все проспали! Вот доказательства! Я расщеплю палку, вставлю туда эту ракушку, замотаю жилами — и буду ей есть, чтобы помнить о море!

— Море…

— Послушай! Оно было здесь и еще вернется. Мы все проспали! Никогда не знаешь, когда оно придет в следующий раз. Но если спать днем, а ночью ждать на крыше, то можно дождаться! Смотри! Мы будем ходить под парусом в лодке из пластиковых бутылок! Мы будем умываться соленой водой, нырять, чтобы коснуться старых жестяных крыш; мы поплывем к кремлевским звездам и нацарапаем на них наши имена, мы будем пить чай из термоса на башнях министерства иностранных дел. А утром, когда вода спадет, мы отправимся домой на первых собаках и никому ничего не расскажем. Как тебе?

— Эх…

— Да пошел ты! В тебе фантазии ни грамма, даже на самое маленькое чудо нет… Ладно. Пошли, что ли?

— А ложку все-таки сделай.

Снится мне сон: стою я где-то в столице, на остановке меж двух промзон, а мимо то и дело шныряют автобусы, маршрутки и трамваи. И то ли все не в ту сторону, то ли Интернет никак не расскажет, на чем же мне ехать, то ли это я никак не пойму, куда направляюсь. А воздух вокруг такой, что надо-то мне, конечно, в Питер начала моего тысячелетия: чтоб Финский залив еще не перекапывали, чтоб светило солнце и пели синицы.

А потом подходит ко мне добрый городской дух с лицом кого-то из полузабытых друзей, машет баллончиком краски и зовет рисовать на заборах: надо, дескать, оставлять свои следы по всей планете, коли уж заносит. Я с духом не спорю, ему виднее, вредительство тут или нет, только у меня свой рецепт: придет автобус, потянусь за билет платить — пара рублей из кошелька и выпадет. Примета — вернусь, стало быть. И возвращаюсь ведь: в город, где довелось выйти из поезда на два глотка воздуха и полпирожка, на станцию незнакомой мне ветки, куда однажды свернули ноги, — значит, и на остановку из сна вернусь. Интересно только, во сне или…

Один приятель, чье лицо являлось мне ночью уже с полдюжины раз, но ни разу и не подумало нарисоваться в реальности или сети, специально для этих целей подарил мне мешочек забавных продолговатых монет, которые назвал «следами». С тех пор они лежат у меня в кармане и, если в очередном сновидении та самая куртка не угодила в стирку, я разбрасываюсь ими повсюду, куда только занесет. Каждый раз монеты меняют форму, рисунок и самую идею: древними пластмассовыми жетонами проваливаются в турникеты, мелкими яркими купюрами исчезают в автоматах с переливчатой сюрреальной газировкой, карточкой мелькают перед носом охранника, чешуйками краски падают с футболки — но они всегда со мной и всегда делают свое дело, а значит, я еще вернусь. Как в песне, надо только выбрать день — и уйти в нужном направлении.

А теперь я стою на остановке и пытаюсь понять, куда же так страшно опаздываю. Солнце светит в переносицу. И вдруг доходит: это мне снится — значит, не успеть я могу разве только к будильнику. И можно спокойно задержаться еще на часок-другой. Я ложусь на горячий асфальт прямо поперек проезжей части и блаженно зажмуриваюсь — подремать во сне. Реальность чуточку подождет.

Я с детства страдал слуховыми галлюцинациями. Не знаю уж, в том ли причина, что еще ребенком мать отдала меня в музыкальную школу по классу скрипки, или проблемы с психикой крылись за куда более неведомыми дремучими лесами подсознания; и, кто знает, может быть, именно они и стали подоплекой моего таланта, о котором без перерыва твердили учителя и гремели аплодисменты на концертах в слишком больших залах для еще маленького ребенка. Мне прочили большое будущее, но я вовсе не горел им.

Мне нравилось играть. Наличие публики меня никогда не беспокоило: с равным упоением я эмоционально выкладывался в своей комнате, в кабинете преподавателя и на концерте. Никогда не волновался, стоя перед полным залом слушателей, — и все потому, что главная битва с самим собой дожидалась меня еще несколько часов после очередного грохота человеческих рук. Впрочем, она ожидала меня каждый вечер, когда я, приготовившись ко сну, ложился в кровать и закрывал глаза. Уже и не припомню, что в моей жизни появилось раньше — скрипка или ее звук, заполняющий тлеющее в преддверии сна сознание. Стоило пошевелиться, открыть глаза или просто сосредоточить внимание — и звук пропадал. Но, вновь расслабившись и почти засыпая, я опять начинал его слышать. В детстве меня это пугало — я неоднократно прибегал в комнату к родителям и рассказывал о своих переживаниях, но они все списывали на богатое воображение и не торопились вести меня к психологу.

Однажды (мне тогда было лет шесть) мать не поехала на работу, сказав, что сегодня особенный день и у нее для меня сюрприз. Мы вышли из дома, сели в машину и куда-то поехали. Спустя некоторое время, что ушло на разглядывание утренних улиц сквозь окно автомобиля, мы остановились у довольно старого трехэтажного здания. Когда мы вышли из машины, я услышал из его окон музыку. Мама открыла багажник и достала оттуда кофр, затем, нарочито протянув, вручила его мне. Я осторожно взял странный предмет за ручку и вошел вслед за ней в этот не менее странный музыкальный дом.

Честно говоря, не могу в деталях припомнить дальнейшие события: слишком много новых, необычных и интересных ощущений. Помню, как мать некоторое время разговаривала с какими-то приветливыми женщинами, а я все вслушивался в звуки, раздающиеся из-за высоких дверей комнат этого дома. Отовсюду лилась музыка. Новая атмосфера манила меня, и я буквально утопал в этом мелодичном гомоне. Потом было прослушивание: помню, меня сразу приняли и очень обрадовались новому одаренному ребенку.

Со временем вечерние приступы не изменились, но изменилось мое отношение к ним. Теперь они были интересным, затягивающим переживанием, и день ото дня я все больше тяготел своими мыслями к тому моменту, когда нужно закрыть глаза в преддверии сна. Порой ожидание было таким томительным, что звуки просто отказывались в очередной раз тревожить мое беспокойное сознание, и это меня огорчало.

Спустя некоторое время я все же сумел понять, что мелодия была всегда одной и той же. Иногда возникали какие-то незначительные вариации — но, кто знает, может быть, это просто мои додумки. Главной проблемой всегда было то, что эту мелодию вне полусонного состояния в упор не удавалось запомнить — не то что воспроизвести. Бывало, я среди ночи резко вставал и брал в руки скрипку, пытаясь сложить крупицы нот, чтобы озвучить услышанное, но они буквально уходили сквозь пальцы, а разбуженные родители хоть и ругались, но между собой потом часто говорили о том, как хорошо, что я так увлечен инструментом.

Я стал усердно заниматься. Думалось, что рано или поздно мастерство позволит мне запомнить и исполнить то, что было внутри меня. Но спустя годы учебы в школе и в музыкальном училище я не смог продвинуться ни на шаг. Это меня удручало. Бывало, я часами терзал скрипку после того, как заканчивал заниматься очередными заданными мне произведениями. Я пытался импровизировать, брать ноты наобум, использовал все известные мне приемы композиции, но они, как ни крути, не складывались в ту извечную мелодию, что я слышал, чувствовал, ощущал каждый вечер перед сном…