Левое было самым обыкновенным, не вызывало никакого удивления, Сагрон лишь подумал, что, может быть, у Ролана руки сильно похудели. Он и прежде не был особым силачом, но сейчас похудел ещё сильнее, превращался постепенно в кого-то вроде Куоки, только немного адекватнее.

Впрочем, Сагрон и сам избавился от всего, что можно было называть претензией на будущий, лет через десять, лишний лес. Всё сошло на нет после стараний в деканате, Литория умела выпить достаточное количество сил. Дэрри и прежде не страдал ни пузом, ни лишним жирком, теперь же знал — у него даже нужного нет, пора было бы наладить собственный рацион. А то Котэссу есть он заставлял, а сам как-то совсем уж регулярно забывал о потребности пропитания.

А вот вторая, правая рука Ролана вызвала у мужчины интерес. На фоне доски — коричневой, потёртой, забитой светлыми бумагами, приколотыми тоненькими булавочками и кнопками, — это было особенно видно.

По небольшому участку кожи, вокруг запястья, будто бы браслетом, тянулась тонкая линия чешуи.

Сагрону показалось, что он уже однажды видел нечто подобное, и только спустя несколько минут он наконец-то вспомнил, где именно.

Хвост Жодора.

Сегодня он и прикасался к нему — мягкая линия чешуек. А Элеанор говорила, что мать прокляла отца тем самым проклятием, её собственным, она даже поместила этот случай в свою диссертацию и радовалась, что могла испытать проклятие перед тем, как наконец-то запускать его в производство.

Со стороны профессора Ольи это было справедливой, заслуженной местью. И факт измены тоже был на лицо. Да, их с Жодором связывали узы брака и дочь, а он всё ещё не просто заглядывался на молоденьких девочек, а даже продолжал настаивать на том, чтобы они вступали с ним в связь. Сагрон примерно представлял, насколько добровольно это зачастую бывало, и от этого его ненависть к доценту Ольи не становилась меньше, очень даже наоборот.

Та ещё семейка.

Но вот в их с Котэссой случае ничего такого не было. О какой измене шла речь, если она для него была совершенно посторонним человеком? Он даже не знал толком, как она учится, что она делает по жизни, он не преподавал у неё ни дня, а видел до этого и знал имя лишь потому, что девушка оказалась старостой и приносила ему журнал на подпись. А значит, что-то не сходилось.

И реакция. Не было никаких невидимых ожогов — отрос вполне заметный, вполне явственный такой хвост.

Сагрон вздохнул. Нет, хвоста он не хотел, ожогов тоже, но вот чешуя на руке у Ролана его совершенно не радовала.

— Ты тоже проклят? — спросил он. — Ещё с той поры? Это результаты проклятия Котэссы?

— А? — удивлённо обернулся на него Ролан. — А. Да, и вправду… Ко мне приходила одна коллега, решила, что должна очень уж крепко пожать мне руку. Случайно как-то получилось.

— Ведь ты говорил, что на тебе нет проклятия.

— Ну… — мужчина на мгновение отвёл взгляд. — Я ведь не проверял? А теперь вот так вышло. Элеанор говорит, что это явный признак, да и я сам уверен в этом. Ничего страшного, пройдёт. Она говорит, что…

— Пройдёт. Если Котэсса с той же нежностью подержит тебя за руку, что это сделала посторонняя женщина.

Ролан отвернулся и сделал вид, будто бы его очень интересует список студентов, что поступили в этом году. Учитывая то, что список висел вот уж несколько месяцев, Сагрон очень сомневался в том, что его коллега прежде его ни разу не видел.

— Ну, ты ведь сам понимаешь, это особенности проклятия. Мне оно совершенно не мешает, — вздохнул Ролан.

— Тебя завязало на Котэссу? Мне казалось, что на Элеанор.

— На Элеонор, хотя она и не вливала в него силу.

— Она его произносила.

Ролан вздохнул.

— Обычно заклинание связывает с тем, кто его реально использует. Ты, как доцент, как человек, что защитил кандидатскую диссертацию, должен это прекрасно понимать. Но её проклятие — особенное.

Вот только всё равно что-то упорно не давало покоя. Что-то не складывалось. Мужчине казалось, что он упускал неимоверно важную деталь, просто сам ещё не мог до конца понять, какую именно.

Он присмотрелся к своему коллеге, но решил всё-таки промолчать. Ролан был его другом. Он не утверждал прежде, что его завязало на Элеанор, но был уверен в том, что Котэсса не имеет никакого отношения… Или он такого не говорил? Это говорила Элеанор. Да. Именно.

— И почему Элеанор тогда тебе не поможет?

— Ну, ты ведь знаешь, семейное упрямство. Она уверена в том, что я сам виноват в последствиях, вот теперь и страдаю.

— Как на неё это похоже… А между вами ничего не было?

Ролан уверенно кивнул — но всё равно в его поведении было что-то не то. Сагрон покосился ещё раз на его чешуйчатое запястье, но после пожал плечами.

— Ладно. Не буду задавать некорректные вопросы, — промолвил он. — Всё равно я на это, фактически, никакого права не имею, только смущаю тебя, вот и всё. Не стоит этого делать. Но постарайся никаких лишних коллег к себе не допускать. А то только год собьют, вот и всё.

— Я старался, — улыбнулся искренне Ролан. — Но эта особь сама пришла, думала, что сможет от меня вытребовать что-то по диссертации Ольи, — он не уточнил, о ком из семейства нынче шла речь. — Но вот, как видишь, не вышло, только метку свою, пантера, оставила. Поцарапала, кажется, а то за просто подержаться за руки не было бы никакой чешуи. Но это не имеет больше значения. Забыли.

— Забыли, — эхом откликнулся Сагрон, решив больше не влезать в чужие дела. В конце концов, ему сначала следовало разобраться с Котэссой. — Но я очень надеюсь, что ты не пойдёшь к Куоки менять списки бакалавров.

— А? Не-е-ет! — мотнул головой Лантон. — Не переживай. Всё в порядке, правда? И мы всё ещё друзья.

— Котэсса — не просто девушка, что меня прокляла.

— Я понимаю, — согласился Ролан. — Я тебя прекрасно понимаю, — и как-то совсем уж загадочно улыбнулся.

Котэсса никогда не думала, что работа старосты может ей показаться до такой степени лёгкой. Прежде, заполняя бесконечные документы, подписывая журнал, по сотне раз наводя один и тот же список, давно уже вызубренный наизусть, она полагала, что это сложно. По крайней мере, от муторной работы болела рука, в голове рефреном повторялись привычные, но тоже невообразимо надоедливые фразы, а ещё — она уже набила руку на характеристиках, которые сама царапала каждому из своих относительно их посещения, обучения, оценок, уровня магии — в общем, всё, что потребуют. Делалось это так же регулярно, как дозаполнялись индивидуальные планы в деканате, поэтому к концу года она полагала, что уже едва-едва доедет домой и обрадуется любой работе, что подсунут родители.

Но сейчас всё изменилось.

С той поры, как родителей она уверенным жестом вычеркнула из списка ежемесячных трат, денег вдруг стало больше, чем она могла потратить. Оплатив квитанцию по общежитию, она обнаружила, что это было не за месяц, а за целый год, до следующего лета. Рассчитавшись в студенческой столовой, она поняла, что могла заказать в три раза больше, чем съела бы за день в целом, но всё равно осталась бы в плюсе. Сходив погулять с группой, собравшейся в последние недели лета наконец-то в кучу, она вдруг поймала себя на мысли, что это не разорило её окончательно, а самое главное, можно приобрести себе даже пристойную одежду, но при этом не умирать с голода и от ужаса, что вот-вот её бюджету придёт окончательный и бесповоротный конец.

Котэсса чувствовала себя до глупости счастливой.

Прежде её мучила совесть. Сейчас — излечив одной только настоечкой отца от алкоголя, — она подумала, что никогда ещё за всю свою жизнь, за все двадцать с лишком лет не была до такой степени свободной и счастливой. И единственное, что мешало этой свободе, но в тот же миг было её самым настоящим катализатором — это Сагрон. Сагрон, что никак не стремился покидать её мысли, постоянно появлялся перед глазами, в живом или эфемерном виде, Сагрон, которого она терпеть не могла, ненавидела за лживость и заносчивость, за то, что он так старательно целое лето её обманывал, Сагрон, который не шёл у неё из головы и снился по ночам, причём иногда, казалось, проклятие уже явно было позади. По крайней мере, у Котэссы возникало подобное ощущение.