Чудовище перекатывалось по полу. Одно из его крыльев то и дело пыталось распрямиться, другое подрагивало, будто в предсмертных конвульсиях. Похоже, оно было переломано сразу в нескольких местах. Ноги с жутким скрежетом длинными когтями скользили по плитам, изгибаясь в разные стороны. Одна рука то и дело полосовала лицо, другая же, сжатая в кулак, разносила каменные плиты на куски. Мелисар и не надеялся в этом хаосе увидеть, куда попал. Тварь отлетела в полумрак, это помешало увидеть обломок стрелы, но неожиданно помогло увидеть место, куда он его воткнул. На лице чудища больше не было двух пылающих огней – один из них потух навеки. Мелисар понял, что, возможно, атаковал в единственное уязвимое место чудовища – глаза.

Однако, несмотря на столь сложную рану, тварь продолжала извиваться и не спешила испускать последний вздох. Парень почувствовал что-то неладное. Не раздумывая и не дожидаясь очередного зла, он кинулся к ласке, которая так и продолжала лежать под желобом, там, где он ее и оставил. Да, в тот момент, когда ноги твари оторвались от пола и та зависла в длительном прыжке, он на миг подумал о рывке к двери. Но осознание того, что не простил бы себе предательство единственного живого и близкого ему существа, будто хлыстом обожгло его изнутри. Поэтому вместо того, чтобы обратиться в бегство, он кинулся вперед и сделал то, во что сам бы никогда не поверил.

Между тем тварь хоть и продолжала извергать из глубин своей рокочущей глотки отвратные звуки, смогла подняться на ноги. Ее качало из стороны в сторону, руки хаотично рассекали воздух, а единственная точка посреди огненного глаза – едко-темный зрачок – вращалась, будто обрубок древесины, попавший в водоворот. Мелисар подхватил ласку и, уже намереваясь кинуться к двери, остановился, неожиданно осознав, что между ним и единственным выходом теперь разъяренное раненое чудище. Его грудь то сужалась до человеческих размеров, то расширялась, принимая подобие двух медвежьих. Поочередно то одна, то другая нога подкашивалась, но одно рабочее крыло редкими взмахами помогало ему устоять. Даже в таком виде тварь вселяла ужас.

Но оказавшись в шаге от успеха, отступать Мелисар не собирался. Он рискнул обежать чудище стороной, подгадав момент, когда оно завалится в противоположную сторону. Шаг, второй, он набирал скорость и почему-то чувствовал, как им овладевает неконтролируемый страх. Бежать в лоб на существо ему было легче, чем обогнуть его. Эмоции ужаса уже начали замещаться эйфорией, когда сначала Мелисар поравнялся с тварью, а после почти проскочил ее. Однако невероятной мощи удар смял его успех. Подброшенный вверх Мелисар пролетел по дуге несколько томительных мгновений, после чего с болью врезался о каменную стену. Весь воздух вышибло из его легких, словно нечто огромное сжало их в кулак. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело, а рука, в которой он так крепко сжимал ласку, разжалась. Мелисар, не издав ни звука, бесчувственной грудой сполз на пол. Чертог и заветная дверь померкли в его глазах.

– Быстрее, нужна еще вода!

Маленький Стиан нес большое ведро перед собой, ухватившись за ручку обеими руками. При каждом его шаге вода выплескивалась наружу, обливая то землю перед ним, то его самого. Руки ужасно оттягивало, но он терпел и шел вперед, раскачиваясь при этом из стороны в сторону.

Из мрака перед ним вынырнуло лицо Эгиля, обмазанное пеплом и грязью.

– Давай ведро, парень, – произнес он в спешке, кидаясь к нему.

– Но я тоже хочу. Я могу! – противился Стиан.

Эгиль дорожил каждым мгновением, но он не простил бы себе грубость с пока еще, возможно, не все понимающим, но уже таким храбрым мальчишкой. Он опустился пред ним на одно колено и заставил его поставить ведро на землю, положив руку ему на плечо.

– Послушай, я никогда не усомнюсь в твоей силе и мужестве, и никто другой, но сейчас, когда огонь пылает со всех сторон, ты как никогда нужен своей семье, – начал Эгиль. – Беги к матери и младшей сестренке, позаботься о них. Уведи их подальше от огня и успокой. Слышишь меня?

Стиан кивнул.

– Ты справишься с этим?

Мальчуган принялся кивать вдвое быстрее.

– Пообещай мне.

– Обещаю! – гордо произнес он.

– Все, беги тогда, – произнес Эгиль и подтолкнул парня.

Не дожидаясь, пока мальчуган скроется за поворотом, он, схватив ведро, повернулся лицом к огню.

Многие годы он видел его в очаге, пылающим в праздничном костре, но никогда не видел таким. Языки пламени всегда что-то ограничивало, что-то сдерживало. Но теперь, когда огонь получил свободу, никакие мысленные попытки сдержать страх перед его мощью Эгилю не удавались.

Высокие языки пламени вздымались над ближайшим к нему домом. Толстые бревна, из которых он был сколочен, полыхали, будто щепки, и чадили дымом, образуя огромный вздымающийся столб мертвенного дыхания деревьев. Его непроглядные клубы заволокли все небо. Эгиль не знал, с чего все началось, но знал, что если ничего не делать, им всем придет конец. Насколько он понял, пылали все приближенные к центральной площади строения, и хотя ветра почти не было, огонь стремительно продвигался во все стороны. Каждый раз он робко прикасался к новому дому, к новому дереву и, не чувствуя преград, сразу захватывал его. Обволакивал своим жарким поцелуем крышу и листву и неизменно выедал их. Испепелял дыханием, не страшась ничего на своем пути. В агонии он вселял столько страха, что если подпитывался еще и им, то объял бы весь мир. Заполнил бы его собой и поглотил, не щадя, не думая.

Один из самых страшных врагов. Лишенный любой, даже малейшей мысли, но от этого нисколько не слабее. Похоже, именно эта непоколебимость является его мощью. Пламя не знает сомнений, если оно может сжигать – оно делает это. Нет условий, нет правил, нет никаких границ, за которые нельзя переходить. Есть только то, что можно уничтожить, ведь оно является залогом его жизни. И будет ли оно бездействовать или неистово кричать при этом, пламени все равно. Нет более ненасытного врага, чем огонь.

Эгиль попытался приблизиться к горящему зданию, но жар не пускал его. Он стоял невидимой стеной, выжигая глаза и опаляя не защищенную одеждой кожу. Сумев сделать всего несколько шагов, охотник что есть силы выкинул ведро с водой вперед, крепко сжимая его за края. Вода хлынула потоком, разводя пламя в стороны, и, коснувшись стены дома, на мгновение показала почерневшие бревна. Однако в сравнении с вздымающимися до неба языками огня она казалась ничем, плевком в водопад, дуновением в смерч. Пламя тут же вновь сошлось, испарив всю влагу, обрушенную на него.

Вера в успех была слишком мала, но неудача не заставила Эгиля опустить руки. Он изначально знал, что противостояние это неравное и что самому ему не справиться. Эгиль, скорее, не дал приблизиться к огню ребенку, чем действительно хотел одним ведром одержать победу. Главной задачей сейчас было привести к этому дому как можно больше людей, ведь только вместе у них появится шанс остановить огонь.

Выкинув в небо сноп искр, часть крыши обрушилась внутрь дома с громким треском. Похоже, одна или несколько балок уже перегорели, и теперь дом был близок к полному разрушению. Самое страшное заключалось в том, что если последует еще один подобный завал, то от обилия искр и разлетающихся горящих ошметков рождалась вероятность новых возгораний. Осознав это, Эгиль заставил себя поспешить. Он кинулся к одному из колодцев, по пути наблюдая за тем, как десятки людей целенаправленно движутся от воды к огню и обратно.

Он не различал их лиц и видел только тени, которые начинали отбрасывать их тела, приближаясь к пламени пылающих домов. Слышал обрывки их криков и возгласов, которые приглушал собой лишь исходящий отовсюду звук пожирающего древесину огня. Чувствовал страх, их страх, но при этом видел, что никто из них не намерен отступать. Да и как они могли? Ведь горят их дома, и в этом ярко-оранжевом жерле гигантских костров умирает и часть их самих. Те же, чьи жилища еще были не тронутыми, делали все возможное, чтобы это так и осталось. Чтобы пламя не подобралось к ним. Они носили ведра с таким же рвением, как и те, кто еще верил, что языки пламени на крышах их домов можно было потушить.