Эгиль спешил, но после яркого света огня, впритык к которому он совсем недавно подобрался, было сложно разглядеть что-то в густой ночной темноте. Свет звезд мог бы помочь, но густой дым закрыл их собой. Приблизившись к колодцу, охотник почувствовал, как ноги неожиданно начинают скользить. Вскинув руки, он удержал равновесие и впредь был более осторожным. Хаос и спешка в движении образовали перед выложенным из камня колодцем изрядный участок грязи. Воду здесь расплескивали во все стороны, и если хорошо вглядеться, можно было увидеть постепенно высыхающие следы дюжины пар ног, спешащих в разные стороны от источника воды.

У колодца уже кто-то стоял. Беспрерывно работая, он наполнял ведра каждого, кто подбегал к нему. Мрак мешал увидеть лицо, но по движениям Эгиль понял, что тот устал. Исчерпал запасы своих сил, и теперь его руки двигались рывками, а ноги от напряжения тряслись.

– Давай я, – сказал Эгиль, приближаясь.

– Нет, – хрипло ответил знакомый охотнику голос.

Он мог ошибиться в темноте, но, похоже, его обладателем был Арок – молчаливый, стареющий дровосек. И это было лучшее описание его как человека. Когда-то давно в запале он убил свою возлюбленную. Излишек медовухи в нем и секира в руках привели к этому. Он не желал ее смерти, это было случайностью. Они кричали друг на друга в его доме, и когда он, пошатываясь, кинул топор в стену, то даже не сразу понял, что убил ее. Она, расплакавшись, лишь хотела выбежать наружу, оставить его просыпаться, но холодное лезвие остановило ее. Многие хотели видеть его смерть после этого, но совет селения решил оставить его в живых, и долгое время было не ясно, что для него самого было лучшим исходом. Арок страдал, никто этого не видел, но все это знали. Он перестал общаться с другими, перестал выпивать. Единственное, что он делал, это рубил.

Звон его топора можно было нередко услышать, гуляя по лесу. И звук этот разлетался между деревьями как днем, так и ночью. Ближе к центру селения находится навес, под которым складывают древесину для растопки очагов. Это делают для тех, кто не в силах сам взяться за топор, для стариков и вдов, а также на случай, если придет тяжелая зима и до навеса будет в этом случае добраться проще, чем до окраины леса. Арок набил это хранилище поленьями до самой крыши, перенося их или поздним вечером, или ранним утром, избегая чужих глаз. Поначалу никто не желал пользоваться плодами его неустанной работы, но со временем это чувство покинуло людей.

Прошли десятилетия с тех пор. Женщины, подходя к навесу и набирая изрубленные поленья, теперь и не задумываются о том, кто их туда положил. Чьи изношенные руки, перемотанные окровавленными повязками, продолжают заносить топор над головой изо дня в день. Мало кто вспоминает об Ароке, но его это не волнует. Главным для него является только то, что он сам помнит. Тот день, кажется, навсегда засел у него в голове, а сам он застрял в следующем – дне искупления.

Эгиль знал, что постоянная работа износила Арока. Ему давно за сорок, и ссохшееся тело с набухшими на руках жилами уже давно непригодно для тяжелой работы. Охотник не желал видеть, как стареющий дровосек, обессиленный, завалится в грязь, ведь большая часть людей из селения, узнав его, не подадут ему руки, не помогут подняться.

– Давай, я же вижу, что ты на грани, – пытался добиться своего Эгиль.

– Нет! – громко взревел Арок, начав поднимать воду с еще большим усердием. – Ты не знаешь моей грани, никто не знает…

Последние слова, вылетевшие из уст дровосека, были шепотом, но Эгиль услышал их, и именно они заставили его отступить. Наполнив свое ведро, он поспешил к пылающему зданию, пытаясь по пути зазвать с собою как можно больше людей. Откликнулось лишь несколько. Остальные либо тушили собственные дома, либо помогали соседям, либо в хаосе просто не понимали ничего и, объятые страхом, плескали воду во все горящее возле себя.

Косматая грива волос неожиданно окутала лицо Эгиля, когда тот уже преодолел половину пути к огню. Бывалому охотнику хватило лишь одного мгновения, чтобы понять, кто это. Легкий запах хмеля и хвои выдал Ловеллу.

– Эгиль, это ты? Прости, я… темно и…

Она влетела в него, но тут же отстранилась.

– Успокойся. Что-то случилось? С таверной все в порядке? – спросил Эгиль, придерживая ее за локоть.

– Да, там сейчас Торлаг. Он обещал присмотреть, но не думаю, что действительно сможет, – переведя дыхание, произнесла девушка.

– Кто? Торлаг? Но что он делает у тебя?

– Пьет, – с горечью в голосе произнесла Ловелла.

– Ты шутишь, старик не прикладывается к кружке даже в самые праздные дни! – не верил Эгиль.

– Его дом сгорел, Эг, что еще ему осталось?

Пальцы, сжимающие руку Ловеллы, сами собой разжались. Почувствовав свободу, девушка выскользнула и скрылась во мраке, смешалась с остальными тенями, стала их суетливой частью.

Внутри Эгиля проснулась боль, быстро смешиваясь с жалостью, она заполнила его, и по телу растеклась горечью обиды. Потерять дом Торлага все равно, что потерять старого друга. Друга, который был рад тебе всегда, который улыбался тебе при встрече каждый раз, когда ты проходил мимо него.

Для взрослого человека чужой сгоревший дом никогда бы не стал причиной таких внутренних страданий, но для Эгиля сгорел не дом – в огне погибла детская любовь. Будучи ребенком, он, как и нынешние дети, часто бегал к Торлагу. Нет, не за историями, ведь мастер по дереву не родился стариком. Тогда еще юный, он развлекал себя и остальных флейтой, на скорую руку слепленными из подручных материалов игрушками и массой других выдумок. Все это происходило под крышей его дома, и именно поэтому он так глубоко проник в сердца многих.

Сейчас Эгиль не осознавал этого, он чувствовал лишь обиду, в какой-то мере даже необъяснимую. Но долго оставаться с нею он был не намерен. В том и отличие взрослого от ребенка – в умении подавлять эмоции. Заталкивать их внутрь себя и делать то, что от тебя требует ситуация. Скрывать их за панцирем металлического доспеха и, вооружившись мечом, идти в атаку. Это отличает от ребенка – не умение выговаривать все буквы или считать монеты в своем кошеле, а именно это. И что самое странное, многие не понимают такого распределения вещей.

Выталкивая ненужные мысли из своей головы, Эгиль поспешил к горящему зданию, но сделав всего несколько шагов, услышал оживленные крики слева, возле одного из десятка других пылающих домов. Он не хотел останавливаться, не сейчас. У него была своя цель, и смотреть, чем заняты другие, он не желал. Все сейчас страдали, все испытывали боль, и откликаться на мольбы кого-то одного, в то время когда горят дома у многих других, было бы неправильно. Но косой взгляд вырвал из темноты картину, в которой к горящей хижине спешат сотни ног. Не добежав до намеченного пышущего огнем здания, Эгиль, скривившись, развернулся и поспешил к тому, куда сбегались все остальные.

Чтобы приблизится и понять, в чем же дело, ему пришлось проталкиваться. Перед хижиной образовалась целая толпа, и Эгиль все не мог понять, что заставило их оставить ведра и примчатся сюда, в то время когда огонь продолжал пожирать их селение. К двери дома, крыша которого была объята слепящим пламенем, уверенным шагом двинул парень. Мужчина пониже и старше догнал его и придержал за руку, склонив к себе, он что-то настойчиво начал втолковывать парню. Похоже, это был его отец, но лица Эгилю разглядеть не удавалось. Постоянно мельтешащие перед ним тени других людей мешали ему. Наконец протолкнувшись, он тронул одну из женщин в первом ряду и произнес ей на ухо, склонившись:

– Что здесь происходит? Почему он собирается туда идти?

Женщина, в которой он признал одну из мастериц швейного дела, подняла лицо и с округленными глазами, в зрачках которых отражались блики огня, поспешила ответить:

– Там кто-то есть. В доме кто-то есть! Мы слышали крики! Все мы…

Ею завладел страх – внешне она оставалась сдержанной и серьезной, но внутри ее уже разрывали десятки чувств, и ломающийся голос это выдавал так же хорошо, как и ее глаза. Эгиль, мягко проведя свободной рукой по ее плечу, попытался успокоить мастерицу, сам же, поставив ведро на землю, направился к парню, отец которого только сейчас отпустил запястье сына.