Беньямину Балогу было все равно, где пережидать бурю. Черной работы он не боялся, и вписавшись в скромную группу желающих подзаработать крестьян, взялся приводить в порядок проблемный участок Тинкерфельдера. Когда стало ясно, что молодой архитектор мягок и неконфликтен, об этом разошелся слух, к участку потянулись новые люди из окрестных деревень. Не все из них готовы были трудиться честно. Договорившись о стабильном окладе с хозяином, они целыми днями валяли дурака на участке. Кто-то из новеньких не гнушался брать аванс и сбегать на следующий же день. Некоторые даже умудрялись проворачивать такую штуку дважды.

Балог видел, как подобные эпизоды бьют по совершенно не готовому к прозе жизни Тинкерфельдеру. Сжалившись над глупым аристократом и его мечтой, запечатленной в чертежах, он решил помочь. Балог предложил Адаму сделать его управляющим на строительстве – и тот, возможно, уже совсем отчаявшись, согласился. На следующий же день новый управляющий прогнал с участка всех австрияков и позвал на работу цыган из табора, по удачному стечению обстоятельств разбитого неподалеку. Те справились с камнями, корнями и прочим мусором за неделю, и за плату гораздо скромнее, чем та, на которую соглашались местные.

После этого случая Тинкерфельдер и Балог сдружились. Бени остался, когда прибыли строители, и ревностно следил, разбираясь на ходу, чтобы все детали плана будущего дома были соблюдены. Его умение играть роли пришлось здесь как нельзя кстати – опытный и придирчивый подрядчик из Балога вышел не менее убедительный, чем потомственный ясновидец с востока.

Шённ-Хаус возводили тяжело. У рабочих валились из рук материалы, фундамент крошился, не успевая толком застыть. Подпорки-лепестки, смесь готического каркаса и новой инженерии Тинкерфельдера, не желали соответствовать тщательным расчетам и проседали под весом крыш.

– Это будет чудо, если мы закончим его к следующему Рождеству, – как-то сказал Балог, когда они с Тинкерфельдером стояли у печально обнаженного скелета, никак не желавшего обрастать стенами и стеклом.

– Это будет чудо, – согласился Тинкерфельдер. И не сказал ни слова больше.

Чудо случилось в срок – трехэтажный Шённ-Хаус, с его декоративными башенками и сияющими витражами от станиславовских мастеров был завершен аккурат к первому снегу. Тинкерфельдер и Балог встретили в нем Рождество. Они развели огонь в камине и бутылкой отборного шнапса помянули Тинкерфельдера-старшего, который умер за месяц до этого.

Шённ-Хаус мигом стал местной достопримечательностью. Архитектурные критики нелестно высказывались о несовременности каркасных подпорок Тинкерфельдера, пошлости декора и непрактичности внутренней планировки – зачем было делать кучу крохотных комнат там, где так хорошо вписались бы просторные гостиные? После парочки маленьких, но неприятных статей в венских газетах от Тинкерфельдера и его детища отстали. И это было как нельзя кстати, потому что Адам как раз отошел от меланхолии, вызванной волной столичного неодобрения, а Бени зашел в одну из трех мансард Шённ-Хауса, а вышел из хранилища утерянных вещей на железнодорожной станции.

Шённ-Хаус и правда оказался чудом. Чудом, полным чудес. Ведь эта дверь была только началом.

Дверей, ведущих не туда, куда они должны были по задумке, в Шённ-Хаусе становилось все больше. Балог, поначалу считавший, что сходит с ума, в конце концов оказался верен себе и составил подробную карту входов-выходов, прежде чем прийти со своим открытием к Тинкерфельдеру. Удивленно выслушав друга, тот показал ему свои записи: оказывается, в Шённ-Хаусе странно себя вели не только двери. Менялись изображения на подсвеченных витражах, украшавших стены. Декоративные башенки появлялись и исчезали, как им вздумается, да что там башенки – такую привычку завели даже целые комнаты! Окна, выходившие на запад, смотрели на юг. Тени разбредались по углам, игнорируя всякие законы физики, и иногда тянулись за Адамом чернеющим шлейфом, доводя того до ужаса.

Обнаружив, что они не спятили, Адам и Бени начали думать, что делать с открытием дальше. Тинкерфельдер, которому отец успел привить какую-то верность престолу, считал, что удивительные двери должны стать достоянием империи. Подумать только, какую пользу они принесут тайной службе! Но Балог был решительно против. Он знал жизнь и людей лучше, чем идеалист Адам, и понимал, что их открытие, став доступным для мира, привнесет в него лишь хаос.

Но сохранить эту тайну между ними двумя не получилось. Двери Шённ-Хауса всегда были открыты для париев – от музыки, живописи, поэзии, – для непризнанных гениев и новаторов, думающих слишком вперед для закостенелого общества. Некоторые из гостей были знакомы Адаму с университетских времен, некоторые стали его друзьями по переписке после разгромных статей. Так или иначе, в Шённ-Хаусе постоянно жил кто-то, справляющийся с творческим кризисом или зализывающий раны после безуспешной попытки изменить не готовый к этому мир. И, естественно, чудеса дома открывались и для них.

Постепенно вокруг общей тайны сформировалось тайное сообщество. Адам дал ему имя – Дозорные, придумал девиз – «реальность нерушима», который подчеркивал необходимость держать все изыскания в секрете. Дозорные изучали дом, фиксировали обнаруженные чудеса, выдвигали гипотезы об их природе, дополняли «дверную» карту Балога. Бени, конечно, оставался скептичным ко всей затее, но поддерживал Адама, обретшего новый смысл.

Скоре среди Дозорных появилась Катарина Бауэр, скандальная поэтесса, отказавшаяся выходить замуж за отцовского боевого товарища, спасшего тому жизнь на войне с Наполеоном. Ее дерзкий памфлет «Женщина как способ сказать “спасибо”» взорвал общество. А ее пронзительный взгляд и смелость суждений – представления Адама о женщинах. Они поженились в церквушке соседского городка, попав туда через дверь в подвале Дозорного Дома.

Вскоре после въезда Катарины в дом Балог с Тинкерфельдером разругались в пух и прах. Очевидцы говорили, будто Балог налетел на Тинкерфельдера прямо во дворе, и они катались в пыли, как мальчишки, щедро обмениваясь тумаками, после чего Балог оттолкнул Адама и бросился обратно в дом. Тинкельфельдер побежал следом, и к вечеру о ссоре напоминали только разбитые лица. Никто не знает, что было причиной ссоры, но через неделю Катарина уехала из Дозорного дома в Вену. Это лишь усугубило слухи об истинных отношениях, связывающих венского аристократа с венгерским мошенником.

А затем Балог пропал. Он шагнул в одну из дверей Дозорного дома с охапкой записей, чтобы изучить новый маршрут, – и больше не вернулся. Адам, одержимый желанием найти его, пришел к мысли, что двери, из которой Бени должен был выйти, просто еще не существует. А значит, он должен создать еще один Шённ-Хаус, чтобы друг мог вернуться. Адам искал новые трудные участки, проектировал рисковые виллы, использовал необычные материалы. За два десятка лет он возвел множество домов, вызывавших удивление, а затем, с приближением эпохи модерна, восхищение публики. В некоторых домах жили чудеса, и двери порой вели в другие города, а то и страны. Но ни из одной из этих дверей Беньямин Балог так и не появился.

Пока Тинкерфельдер мотался по Европе между строительствами и понемногу сходил с ума, остальные Дозорные продолжали дело, начатое в Шённ-Хаусе. Даже Катарина, формально оставаясь женой Тинкерфельдера, вернулась к своим обязанностям.

Когда пришло время, первые Дозорные посвятили в тайны Дозорного дома своих детей. Годы шли, люди умирали, вспыхивали войны, рушились империи. В мире начало появляться метро, ставшее средоточием пространственных аномалий. Дозорные менялись, и не всегда среди них оказывались порядочные люди.

В конце концов, именно поэтому один из особняков Тинкерфельдера попал в руки Анджеле Боттичелли.

Закончив рассказ, Ласло испытывающе смотрел на меня. От его взгляда хотелось сжаться – но я уже сжалась от сырости, просочившейся через слои ткани к моей коже.