«Проглотив» около десятка страниц, Жульдя-Бандя в недоумении отстранился от книги. Блуждая глазами по книжным полкам, обнаружил искомое. На удивление, Н. Н. Брешко-Брешковского в энциклопедии не оказалось. Зато была некая А. К. Брешко-Брешковская – политическая мазохистка, праматерь партии эсеров, которая из своих 90 лет – 32 провела на каторге, в тюрьмах и ссылках.

Вошла хозяйка:

– Кушать подано, мой господин!

Гость улыбнулся «господину», вопрошая:

– Виолетта, тебе известно вымя – Брешко-Брешковский?

Та неопределённо пожала плечиками, силясь вспомнить. Покрутила головой, окончательно отказавшись от знакомства с неким Брешко-Брешковским.

– А ведь это гениальная личность! – Жульдя-Бандя предъявил её взору «Ремесло сатаны». Затем, пробегая глазами строки, принялся читать: «Тихо, как шёпот давних воспоминаний, шелестела смятая папиросная бумага» – конгениально, или, к примеру, – он перелистнул несколько страниц, напряжённо выискивая нечто достойное пера только что родившегося гения. Не находя, вернулся в начало. Нашёл. Он заранее улыбнулся, что предвещало нечто смешное или претендующее на юмор: «Сильфида Аполлоновна лежала всеми рубенсовскими телесами своими на широченной людовиковской кровати с пышным балдахином»…

Единственная слушательница улыбалась, ясно представив себе Сильфиду Аполлоновну.

«…Высокая, мускулистая шведка от мадам Альфонсии изо всех сил старалась согнать лишний жир с тучной банкирессы. Казалось, шведка в белом балахоне с засученными по локоть рукавами месит горы какого-то мягкого белого теста, – Жульдя-Бандя читал с необыкновенной артистичностью, отчего несложно было представить происходящее в массажном кабинете, – …и когда стальные пальцы этой высокой скандинавской блондинки особенно больно щипали непочатые залежи мяса, рыхлого, жирного, Сильфида Аполлоновна мужественно стискивала зубы…» И вымени этого уникального автора нет в энциклопедическом словаре!!!

– Да, но это всё же не Лев Николаевич Толстой?!

– Толстой?! Согласен, что Толстой – гений, если бы не одно «но»…

Собеседница, тотчас утвердившаяся в качестве оппонента, свернув губы трубочкой, слегка наклонила головку, дожидаясь пояснения относительно «но», выступившего в непонятном качестве: и не союза, и не междометия.

– Если бы не эти нескончаемые – «сказал», «ответила», «спросил»…

– Ты – глаголоненавистник?

– Увы. Я ненавистник только этой святой троицы, которые определяю как пояснение для идиотов.

Виолетта, на секунду задумавшись, вопросительно скруглила бровки, по-видимому, частично соглашаясь с доводами оппонента.

– Ты сейчас выступаешь в качестве литературного критика или редактора?

– Откровенно говоря, – Жульдя-Бандя сделал мучительную паузу, как на брачном ложе узбек пред тем, как признаться своей благоверной в том, что он уже не девственник и имел близкие отношения с ишачкой. – Я писатель.

– Писатель??? – Виолетта восхищённо покрутила головой, с трудом удерживаясь от того, чтобы сохранить на лице соответствующую тональность.

– Всемирно неизвестный, – Жульдя-Бандя скромно потупил взор, как начинающий писатель перед мэтром. – Всемирную неизвестность мне принесли скандально неизвестное эссе «Газпромовцы тоже плачут», романы «Тринадцать табуреток», «Поющие в крыжовнике» и «Сперматозоид инженера Гарина».

Собеседница хихикнула: то ли относительно всемирной неизвестности её нового знакомого, то ли от скандально неизвестного эссе «Газпромовцы тоже плачут», хотя, вероятнее всего, причиной всё же был «Сперматозоид инженера Гарина».

Кинув лукавый взгляд на столь неординарную личность, Виолетта вздохнула, выдохнула следом, надувая при этом щёки. По-видимому, её терзал вопрос: «Не вляпалась ли я с этим красавчиком-пройдохой?»

– Ужин остыл! – всплеснув руками, она подалась на кухню, прихватив под руки своего неординарного гостя.

– Какая шикарная трапезная! – восторгаясь резным дубовым столом и стульями, воскликнул приглашённый к ужину гость.

На столе, источая парок, покоились две тарелки поджаристой, с коричневой корочкой картошечкой, а в фарфоровой ладье – салат из квашеной капусты с оранжевыми морковными прожилками.

– Такую капусточку помимо водки – смертельный грех! – напомнил Жульдя-Бандя, используя наущения почившего деда, для которого, правда, вкушение любой пищи, помимо водки, считалось смертельным грехом.

Виолетта виновато развела руками:

– Водки нет, только коньяк… – «Белый лебедь».

– Будем давиться коньяком! – усаживаясь на табурет и прильнув носом к тарелке с парящей картошкой, согласился гость. – Коньяк – наипервейшее средство от неврастении и самое эффективное нелекарственное успокаивающее. Категорически рекомендую.

– Наипервейшее средство от неврастении – работа. А ты не пробовал работать? – собеседница, слегка склонив головку, с напоённым сарказмом пытливым взором уставилась на гостя.

– Пробовал, не получается. Я так и не сумел найти с ней общего языка, хотя она любила меня больше, чем я её. Вероятно, мы не перешли с ней грань, открывающую настоящие чувства, когда вы не можете жить друг без друга. Я так и не нашёл в работе ничего интригующего, интимного, завораживающего и прекрасного. Она проста, пуста, монотонна, суетлива без меры… А почему только одна рюмка?! – Жульдя-Бандя отправил вопросительный знак в сторону симпатичной хозяйки.

– Я пообещала маме, что в рот не возьму, после того как высказала отчиму всё, что я о нём думаю.

– А никто и не настаивает!

Виолетта поняла свою оплошность, однако в своей промашке обвинила гостя, интерпретировавшего её слова в искажённом, хотя и более приземлённом смысле, за что, собственно, он и получил заслуженный укол ногтем указательного пальца между рёбер.

– А вот возьму и выпью! Только предупреждаю – я пьяная нехорошая! – застращала она, выставляя на стол ещё одну рюмку.

– В каком смысле?! – поинтересовался заинтригованный этим обстоятельством гость.

– Могу в морду дать.

– Статья сто девятая Уголовного кодекса – «Умышленное телесное повреждение, не опасное для жизни». Наказывается лишением свободы до трёх лет в санатории общего режима.

– Если я дам в морду, то повреждение будет опасным для жизни!

– Статья сто восьмая – «Умышленное тяжкое телесное повреждение» – от пяти до двенадцати годиков.

– Наливай, прокурор! Только мне половиночку, – распорядилась Виолетта, подвигая к гостю початую бутылку.

– У нудиста и прокурора много общего: один оголяет тело, другой человеческие пороки. Первый видит идеал в шлюхе, второй – в матери-героине, но матери-героине предпочитает всё же шлюху.

Жульдя-Бандя встал с подъятой рюмкой, что означало торжественность момента и что обязанности тамады он возлагает на себя.

– Я поднимаю бокал с этим благородным напитком, – он понюхал содержимое рюмки, походившее на нечто терпко-сладкое, будто запах застоялой в тазу воды, с ванильным сиропом, в котором неделей раньше вымачивали дубовые веники, что и отобразилось на физиономии. – За наше предприятие!

– Сначала пьют за знакомство, – напомнила Виолетта, с чем было трудно не согласиться.

– Это всё происки оптимистов и очкастых интеллигентиков, – гость снова заявил о себе как о философе. – Стереотипный подход к жизни уничтожает инициативу, в свою очередь уничтожающую прогресс, в свою очередь уничтожающий…

– Так, хватит! За ваше предприятие! – согласилась молодая женщина, так и не узнавшая, чему угрожает уничтожением прогресс.

– Мечта поэта! – отправляя в рот терпкую ядрёную капусту, констатировал философ, продолжая мысль. – Высшая точка научно-технического прогресса станет отправной к обратному процессу. Человечество изобрело умные машины, оградив себя от необходимости думать и развиваться, что станет началом конца. Люди станут тупеть, что мы сегодня и наблюдаем. Философы вымрут, как динозавры. Вымру и я.

Жульдя-Бандя на секунду прекратил жевать, отчего на кухне воцарилась трагическая тишина. Ему от чистого сердца не хотелось вымирать. Это не входило в его планы, к тому же он не мог просто так взять и осиротить ни в чём не повинное человечество в лице женской его половины. Гость в очередной раз наполнил коньяком рюмки, чему хозяйка уже не противилась.