Оратор грозно потикал пальцем, усугубляя величину сказанного. При этом лицо нового знакомого покрылось оттенком торжественной монументальности, что привело ракоторговца в какой-то необъяснимый трепет.

– Стадо – было, есть и останется стадом. Холопов, которых всемилостивейше стали называть народом, а во время предвыборной страды – электоратом, убедили в том, что они живут в демократическом обществе. Ты в это веришь?

Мыкола неопределённо пожал плечами, поскольку он верил во всё, о чём говорят по телевизору, и не верил только своей бабе – Фросе. Та постоянно брехала. Туфли сносились, нужно куплять новые (а туфлям нету и трёх лет), колготки драные (как будто в хате нету иголок и ниток), лампочки ей подавай стоваттные – ни хрена не видно (раньше при свечках жили и не плакались)…

– Как сказал один австрийский князь, – продолжал Жульдя-Бандя: «Человек начинается только с барона (А. Виндишгрец)», по-нашему – с барина, а по-современному – с чиновника. Ты, Мыкола, веришь в то, что ты человек, хотя тебя и обзывают человеком?

Слушатель покрутил головой, хотя в меньшей степени неопределённости. Откровенно сказать, об этом он никогда не задумывался. Да и ковырясь в навозе или с мотыгою в руках, такие высокие мысли никогда не посещали его звенящую пустотой крестьянскую голову.

Он улыбнулся, вспомнив, как его стройная, как лань, Фросенька била копытцем, заставляя его, жениха, надеть галстук на свадьбе. Как он противился, упирался бычком, заявляя: «Мне перед людя́ми неудобно. Как шут гороховый». Нынче эта старая кобыла бьёт копытом, будто боярыня, высекая брызги ненависти.

– Основным постулатом демократии является свобода слова и свобода собрания – право открыто выражать своё недоверие к власти. У тебя есть такое право?

Мыкола покрутил головой, потому что не имел вообще никаких прав. Все права были у узурпаторши Фроси.

– Как сказал Карл Маркс: «Право – это возведённая в закон воля господствующего класса», – Жульдя-Бандя, дабы подчеркнуть сказанное, воздвиг указательный палец, хитро улыбнулся; улыбнулся и собеседник, сознавая, что дальше будет нечто весёленькое. – Встречаются американец и русский. Американец: «У нас в Соединённых Штатах истинная демократия, любой может выйти к Капитолийскому холму и кричать: «Рейган дурак!», и ему за это ничего не будет». Русский: «У нас тоже демократия, любой может выйти на Красную площадь и кричать: «Рейган дурак!», и ему тоже за это ничего не будет».

Мыкола засмеялся искренне и откровенно, сверкая пожелтевшими от никотина зубами.

– Короче, Коля, – как-то официально и непривычно обозвал ракоторговца молодой человек, по-товарищески приобняв за плечи. – Иди домой и ставь заупокойные по безвременно ушедшей Демократии. И не забудь сходить в церковь, заказать молебен во царствие небесное упокоившейся в политических интригах Демократии.

Мыкола понял это буквально и с пролетарской наивностью вопросительным взором обнял Вовика:

– Чё, серьёзно?

– Шучу. Демократию уже давным-давно похоронили и отпели, пусть земля ей будет пухом.

– Шо, в землю заховали?

– В историю.

– Ну, будь здоров, – ракоторговец пожал руку молодого человека окончательно, недоумевая, как возможно закопать в историю вообще что-либо.

– И на посошок, – Жульдя-Бандя вдруг сделался серьёзным, как тёща пред тем, как впервые объявить зятю о том, что тот мерзавец. – Мы сегодня являемся свидетелями ритуального убийства социализма, прародителями которого были Томас Мор, Сен-Симон, Герцен, литературный пролетарий Белинский, который отправился к прародителям в грудничковом творческом возрасте – 37 годиков, и немногие другие. В политическом предбаннике в томительном ожидании грустит неокапитализм, проще говоря, недоразвитый капитализм, доктриной которого будут деньги, деньги ради денег, деньги во имя денег.

Жульдя-Бандя определил в рот раковую шейку и, жуя, продолжал:

– Если всё это привести к всеобщему знаменателю – от развитого социализма к недоразвитому капитализму.

Мыкола кивнул, выказывая полное согласие с доктриной молодого человека.

– Капитализм сожрёт последние остатки добродетели, которая, до недавнего времени, стояла по разные стороны баррикад с пороком. Сегодня мы часто свидетельствуем, когда добродетель, опускаясь с пьедестала гуманизма, трепещется в объятиях порока, не имея ни сил, ни желания противостоять демонам страстей и первобытным инстинктам. Фирштейн?..

Отягощенный пивом мочевой пузырь философа стал проявлять первые признаки беспокойства. Проходя по овощному ряду, на ящике с клубникой прочитал уведомление, начертанное красным карандашом на огрызке картона: «Буду, когда приду! Без меня не жрать и не пробовать!»

Жульдя-Бандя улыбнулся:

«И не спрашивать – почему!»

У торгующей цитрусом молоденькой, со вздёрнутым озорным носиком аборигеночки наш герой остановился, виновато вопрошая:

– Девушка, а вы не подскажете, где здесь туалет… типа сортир?!

Та хихикнула, указав рукою в восточный край ряда:

– Вон там, сразу за «стекляшкой», – голосок её звенел, как потревоженный хрусталь.

– Глубокое вам мерси.

Женщина кивнула, светлой христианской улыбкой обняв приятной наружности молодого человека. Потом, будто о чём-то вспомнив, «бросила» вдогонку:

– Туалет платный!

Жульдя-Бандя обозначил на лице оттенок мудрости, что крайне сложно сочетается с молодостью:

– Бесплатен воздух, – он артистично вознёс руку с указательным пальцем наголо, категорично тикая им, – но права дышать никто не может даром получать (Д. Байрон)! – с этим торжественно и гордо, будто направляется не в туалет типа сортир, а в кремлёвские палаты, двинулся в общественную уборную.

– Купите зонтик, мущина, смотрите какой изящный! – продавщица для затравки раскрыла чёрный классический зонт и крутнула перед носом потенциального покупателя, отягощённого другими проблемами. – Купите – не пожалеете. Вам очень к лицу!

– Подлецу всё к лицу! – констатировала женская голова, выглядывающая из-под разделяющей прилавки брезентовой ширмы.

Жульдя-Бандя улыбнулся, вспомнив кроткого и покорного толстячка – обладателя десяти пар красных пролетарских трусов.

В туалете было душно, и стоял устойчивый запах аммиака. Впрочем, свежая надпись чёрным фломастером на кафельной плитке перегородки окончательно развеселила нашего героя: «На стенках гадости писать традиция не нова, но согласись, еб…на мать, что только здесь свобода слова».

Жульдя-Бандя, вполне удовлетворённый экскурсией по «Привозу», направился к выходу. Поравнявшись с ларьком с хлебобулочными изделиями, не смог пройти мимо, не затронув кучерявую розовощёкую, с пухленькими детскими губами аборигенку.

– Белий булька, дать, – он решил побыть немного иностранцем, коих в Одессе как собак нерезаных, к тому же его внушительных размеров дипломат из крокодиловой кожи вполне этому способствовал.

Продавщица ничего не поняла, кроме слова «дать». Виновато улыбаясь, перехилилась через прилавок, обратившись к торгующей пирожками соседке:

– Нюрка, шо ему надо – какую-то бульку?

– Бе-лий буль-ка, – членораздельно повторил иностранец, вопрошая: – Твоя моя не понимай?!

Та покрутила головой:

– Не понимай.

– Хлеба ему нужно белого! – с гордостью, будто перевела с китайского, пояснила соседка.

– Он за хлеб ничего не говорил, – как школьница, стала оправдываться продавщица, – бульку, твою мать, ему подай!

– Та он же ж нерусский, – в свою очередь, стала оправдывать иностранца соседка.

– Нерусский – жопа узкий, – в сердцах буркнула кучерявая, подавая иноземцу булку белого пахучего хлеба.

– Жьёпа, жьёпа, – иностранец стал тыкать пальцем в правую ягодицу, – моя понимай!

– Ещё б не понимай! У них каждый второй – голубой! – соседка захохотала так искренне, что торгаши тотчас устремили взоры на возмутительницу спокойствия.