Пазл снова рассыпался, и я осталась одна, заваленная коробками своего раскрывшегося чулана.

***

– Сожалею, но мы уже закрыты, – произнес Сергей, услышав звон колокольчиков. Он возился под стойкой и не видел входящего.

Я помедлила на пороге, чувствуя себя незваным гостем, с меня струями стекала дождевая вода, смешанная с пролитыми слезами. Но мне было больше некуда идти, поэтому, набравшись решимости, я подошла к стойке.

– Все снова разрушилось, – тихо произнесла я, дрожа от холода.

Он поднялся, с грустью на меня посмотрев.

Через пару минут я сидела со своим латте, укрытая теплым пледом. Сергей ничего не спрашивал, мы сидели молча вдвоем в кофейне, слушая, как дождевые капли разбивают ночную тьму.

«Самым ненавистным местом на земле для меня был детский сад. Я готова была съесть всю тушеную капусту на свете, выпить весь рыбий жир и молоко с противной пенкой, лишь бы не идти туда.

Непонятая в своих играх другими детьми, я была изгоем. Детство жестоко в своем восприятии мира: оно не видит граней и полутонов, поэтому отличное от себя дети стараются уничтожить. Под надзором воспитателей я была просто одиноко играющим ребенком, но стоило им отвернуться, как меня встречали тычки, щипки и насмешки, построенные мной города, слепленные подделки безжалостно разрушались. Я частенько бросалась на своих обидчиков, но их было больше, поэтому доставалось мне всегда сильнее, а воспитатели, не желая разбираться, кто виноват, наказывали и меня тоже, ставя в угол в одних трусиках и майке.

Поэтому я орала, как чумная и, вцепляясь в мать, умоляла не отводить меня туда. Часто мама не выдерживала, жалела, и, развернувшись на полпути, забирала с собой на работу. То было лучшее время в моей жизни. Там меня любили.

Мама работала кладовщиком на небольшом умирающем заводе у нас в поселке, доставшемся в наследство от советского прошлого. Воздух там был пропитан тяжелым запахом металла, мужского пота, въевшейся грязи и табака. Я быстро привыкла к поначалу пугающим меня громким звукам заводских инструментов, полюбила привкус сварки на языке и путающуюся в волосах металлическую стружку.

В этом наполненном грубой физической силой индустриальном мире я была единственным ребенком. И рабочие окружали меня теплотой и заботой: никогда не унывающие напарники дядя Вася и дядя Лёня смастерили стол для настольного тенниса и научили играть, дядя Паша с тетей Мариной угощали беляшами и пирожками с повидлом в столовой, с дядей Андреем мы кормили синиц и воробьев, а тетя Маша плела мне косы.

Утро мое неизменно начиналось с обхода вместе с начальником цеха по производству. Валерий Петрович был очень высоким, с широкими плечами и густыми бровями, рядом с ним я, и без того маленькая, выглядела совсем крошкой. Он называл меня Дюймовочкой6, сажал к себе на шею, и так мы проходили каждый станок и опрашивали мастеров. Валерий Петрович всегда разговаривал со мной, как с взрослой, пояснял и показывал, как работает тот или иной механизм, я мало что понимала, но, преисполненная гордости, сосредоточенно кивала. Когда Валерию Петровичу что-то не нравилось, он хмурился и просил меня закрыть ушки, я послушно исполняла, и лишь по вздымающейся спине и красневшим перед ним рабочим понимала, что он ругается. Он был строг, но справедлив и всегда горой стоял за своих подчиненных. Поэтому его любили и уважали. А я любила его больше всех на планете.

Он научил меня читать, открыв для меня новый мир, где я могла существовать, прячась от нашего настоящего, научил писать – и я стала делиться своим чувствами с бумажными листами.

Однажды я притащила бродячего черного кота и долго прятала в кладовке на заводе, мама была в ужасе, обнаружив его, а Валерий Петрович рассмеялся и разрешил мне его оставить, кота мы назвали Кузькой. Он стал нашим любимцем, и c тех пор на обход мы ходили втроем.

А потом Валерий Петрович умер. Мне было пять и со смертью я еще не встречалась, тогда это было просто страшное слово. Я помню, как катала машинку на подоконнике, из нашего окна был виден зеленый еловый лес, и я представляла, что моя машинка едет сквозь ветви, собирая шишки. Мама пришла на кухню с зареванным лицом и сказала, что Валерия Петровича больше нет.

– Как нет? – хмурясь, спросила я, посмотрев на нее. – Он что, уехал?

– Он умер, Юля.

– Какую глупость ты сказала! – зло воскликнула я и отвернулась к окну.

Но вместо зеленых елей, я теперь видела пожелтевшие деревья с опадающими, словно листья осенью, ветвями, у меня защипало глаза, и я расплакалась.

Мои утренние обходы прекратились. Новый начальник был крикливым и злым, его никто не любил. Кузьку он выбросил, а сотрудников поувольнял. Из всех, кого я знала, остался только дядя Вася, но, лишившись своего напарника, он стал хмур и немногословен, распилил теннисный стол и выбросил ракетки. Я болезненно воспринимала уход взрослых из свой жизни и много плакала тогда.

Валерий Петрович был единственной искрой, поддерживающей жизнь на этом одряхлевшем заводе. Его не стало, и теперь из окон своей комнаты я наблюдала, как умирал и завод. Как постепенно закрывались цеха и гас свет в окнах, словно глаза огромного фантастического зверя, которые потухали, чтобы больше никогда не загореться.

Маму оставили, но сильно урезали зарплату и, чтобы, как она говорила, выжить, нам необходима была вторая работа. В поселке ничего не было, и маме пришлось устроиться в город. И теперь по вечерам мы приезжали в красивое многоэтажное здание с сияющими в лучах солнца стеклами, где мама подрабатывала уборщицей. Поездка в город уже была для меня целым приключением, автобус был рейсовый, ходил редко и строго по расписанию, и мы с мамой бежали до остановки сломя голову, чтобы не опоздать. Я смеялась, для меня это была игра в догонялки, а мама уставала, и, прислонившись к ее груди, я слышала, как гулко бьется сердце.

Город – это был совершенно иной мир. Мир спешащих людей, снующего транспорта и множества звуков. Высокие здания, широкие дороги, огромные толпы людей были для меня в новинку и поначалу очень пугали.

Высокий офисный центр с белоснежной сверкающей плиткой был так не похож на наш пыльный завод, мне было непросто привыкнуть к его холодной тишине, я бродила по пустынным коридорам, предоставленная сама себе, и слушала эхом разносимые звуки моих шагов и изредка доносящееся хлюпанье половой тряпки.

Я была одинока, пока не познакомилась с дядей Мишей.

Дядя Миша работал охранником, сначала мы с ним просто здоровались, а потом он стал развлекать меня и маму разговорами, покупать конфеты и дарить игрушки. Так мы и подружились.

Я с нетерпением ждала каждой его смены. Ему было лет пятьдесят, а он играл со мной, словно мальчишка: бегал по коридорам, искал и прятался в укромных уголках, кружил на руках, подбрасывал и пускал самолетики. Раньше дядя Миша работал в кукольном театре, у него была целая коллекция разных кукол, и он показывал мне спектакли, ловко пародируя голоса. Мы все время смеялись, и я делилась с ним своими секретами. Вот только со временем я стала замечать, что наши игры какие-то странные.

Когда он меня ловил, то крепко прижимал к себе и часто, как бы в шутку, легонько хлопал по попе. С каждым разом его объятия становились настойчивее, а руки все наглее трогали мое тело, он стал заводить их между моих ног, крепко стискивать грудную клетку и держал так до тех пор, пока я не начинала усиленно вырываться. Он любил садить меня на колени лицом к себе, начинал водить мной по своему телу, и я чувствовала, как в меня что-то упирается. Мне это было странно, а потом стало неприятно. Я сказала ему, что такие игры мне не нравятся. Он улыбнулся и сказал:

– Хочешь анекдот?

Я кивнула. Анекдоты я любила.

– Гена недолго дружил с Чебурашкой, как-то зевнул он, и не стало бедняжки.

И рассмеялся.

Я нахмурилась.