— Да ты вымокла совсем, — воскликнул Бронбеус, как будто десять минут назад отправил ее в магазин за финиками.

— Ну и пусть, зато какая чудная гроза.

— Немедленно сушить одежду! Так недолго и простудиться. Будешь чахнуть, как я полгода назад. Страшно вспомнить. Немедленно! Сушить! Как раз для этих целей у меня есть замечательная сушилка.

И старый мастер извлек из-под стола светло-оранжевый прибор неизвестного назначения. Прибор тут же со страшным шумом стал гнать горячий воздух.

Наташа расхохоталась.

— Я могу тебе предложить халат моей польской сестрицы. Не бойся, она купила его двадцать лет назад и оставила здесь. Много раз ко мне приезжала, а про эту вещь ни разу не вспомнила и ни разу не надела.

Она была тогда чуть старше тебя. Такие вещи только начинают входить в моду.

И Бронбеус извлек, как показалось Наташе — тоже из-под стола, нечто в бабочках и драконах, отправив ее с этим восточным шедевром в ванную, дабы она немедленно переоделась. Наташа, едва развернув эту изысканную одежку, поняла, отчего сестра Бронислава Бенедиктовича, Ядвига, ее не надела. Как могла худенькая и элегантная полька польститься на изделие шестидесятого размера, это осталось загадкой.

Наташа быстро умылась, трижды обернула вокруг себя халат, схватив его поясом, и вернулась в кабинет мастера.

— Ты вовремя пришла, — обрушился на нее Бронбеус. — У меня телефон перегрелся. Тебя разыскивают по всей Москве… Где ты ходишь?

— Хожу-брожу, не знаю где, — ответила Наташа, а про себя безразлично подумала: «Знаю, что разыскивают, и знаю, кто разыскивает».

— А ты даже представить не можешь, кто и зачем тебя разыскивает.

— Кто же?

Он внимательно поглядел на нее, заметив необычный тон.

— Парижская академия искусств тебя разыскивает, — ответил Бронбеус ехидно и торжественно.

— Что я такого еще сделала, что меня разыскивает Парижская академия искусств? А Интерпол мной не интересовался?

— Почему тобой должен интересоваться Интер-полус?

— А почему мной интересуется Парижская академия?

Искусств? Чем это я еще обязана искусствоведению?

— Удивляюсь твоей выдержке и твоему юмору. А речь между тем идет о крупной международной выставке молодой живописи. Твои работы каким-то образом прошли отборочный тур и были высоко оценены комиссией Парижской академии. И тебя приглашают на эту самую выставку. А ты где-то пропадаешь.

— Пропадаю, — ответила Наташа, — натурально.

— Говоришь ты все время загадками, нет чтобы выслушать меня. Все вы одинаковые, пока зубы не обломаете, все зубоскалите…

— Уже обломала.

— Но зубоскалить не перестала, — в тон ей ответил Бронбеус и продолжил: — Через месяц ты должна будешь предоставить несколько картин. Здесь, в Москве. Представителю академии. Он часто бывает в Москве. Скажу больше: в последнее время он у меня останавливается. Так что здесь у меня полпредство и штаб-квартира одновременно.

— Я сознаю, сколь высока эта честь. Но сейчас я ничего не могу ответить.

— То есть как это — «ответить»? Да кто у тебя спрашивать будет. Завтра же примешься за составление экспозиции.

— Начну с того, что я даже домой попасть не могу. А некоторые мои работы уничтожены.

— А что, собственно, случилось?

— Дело в том, что я изготовила несколько полотен, копий, что ли, Левитана и Серебряковой, для некоего Льва Степановича, как же его, известная фамилия… Да Шишкина же…

Она заметила, как Бронбеус напрягся и стрелки его усов поползли вверх.

— Шишкин? Что ты, говоришь, делала для него?

— Несколько копий, несколько, даже больше, картинок в манере Серебряковой, как бы из числа утраченных работ. С ее подписью, Бронислав Бенедиктович.

— На каких условиях?

— Сначала мне сказали, что это нужно для какой-то фирмы, для украшения ресторана и офиса.

— А потом? Что было потом?

— Выяснилось, что картины эти то ли проданы, то ли их собираются продать. Для меня в этом никакой разницы нет.

— Прости за вопрос: сколько они тебе заплатили?

— Расценки зависели от того, насколько мои работы похожи на Серебрякову.

— Понятно. Это очень серьезно, Наташенька.

— Догадываюсь. Вернее, знаю точно.

— А почему ты не можешь бывать дома?

— Кто-то побывал там однажды и перевернул все вверх дном.

— Что искали? Не Левитана же.

— Нет, картин уже не было. Искали другое. Но я пока об этом не стану вам говорить.

Она тут испытала острое чувство неприязни к себе. Говорить не хочет, а приперлась. Презренное геройство.

— Напрасно, — ответил Бронбеус как-то виновато. Плохой, мол, ты педагог, старина.

— Я скажу позже, обязательно, обязательно, Бронислав Бенедиктович. Но сейчас я хочу кое-что выяснить для себя.

— Но где же мама и брат?

— В Швейцарии. Но это не упрощает, а усложняет дело. На задаток одного из заказов мне удалось отправить их в клинику, где Васе будет сделана операция.

Срок операции приближается, а я не только не могу выслать вторую часть суммы, но мне еще нужны деньги, чтобы избавиться от людей, которые меня преследуют.

— Все же не понимаю: если они получили картины, что им еще надо от тебя?

— А это вторая часть моей истории, пока я не готова ее рассказать. Но они ищут не только меня, еще и ту вещицу, которую я делала.

— Если я правильно понимаю ситуацию, Наташенька, ты не избавишься от них даже в том случае, если выложишь сумму, в сто раз превышающую ту, что они тебе заплатили.

— Тогда у меня нет выбора.

— Вздор, выбор у человека есть всегда. — Бронбеус замолчал, задумался. — Когда я узнал Льва Степановича Шишкина, он прочно сидел в партийных кругах, преподавал в институте, занимался молодыми живописцами «вплотную», как он любил говорить. Одно время кафедру творчества возглавлял молодой талантливый художник.

Бронбеус назвал известное Наташе имя. Не так давно вышла первая солидная монография о его творчестве, на глазах приобретающем классический закал и чекан.

— Так вот, в компетентные органы стали поступать письма, написанные в одном стиле. В прошлом году мы с моим другом побывали в этих органах и с письмами ознакомились. В них писалось о том, что этот художник порочит советскую власть, является пропагандистом западного искусства и образа жизни, развращает советскую творческую молодежь, ну и прочая ахинея. Потом, когда художник был отрешен от должности, от руководства семинаром, у него остались какие-то считанные часы по истории искусства, Шишкин инициировал ученый совет, превращенный им же в судилище.

Инкриминировали художнику, что он избил старушку, читавшую какие-то лекции по авторскому праву.

— А старушка это подтвердила?

— Ее вызвали к ректору, она просидела в его кабинете несколько часов. Что он ей говорил, не знаю, но вынудил ее написать заявление, порочащее художника. Правда, на ученый совет она не пришла. Но Шишкину было довольно ее заявления. Создать общественное мнение на его основе не составило труда.

— Как это все Шишкину удалось?

— Кого-то он запугал. Кого-то подкупил. Но за исключением шести человек весь преподавательский состав проголосовал за увольнение этого художника. Через два дня он умер от сердечного приступа. А еще через полгода Шишкин выставился с его картинами.

— Как же так, это же что-то запредельное.

— Для Шишкина — нет. У него специфическая идеология, составленная из обломков разнообразных учений, в том числе восточных, о которых он слышал нечто. В основе этой его идеологии особая провокативность. Я, мол, к себе отношусь безжалостно, к вам, извините, тоже. Не могу по-другому, дескать.

— В принципе такая манера характерна для многих людей, только не в таких же масштабах, — поразмышляла и Наташа, примеривая к себе эту рваную форму.

— Ну, этот масштабен. Несмотря на свою карликовость во всех смыслах. Это можно было бы назвать бунтом маленького человека.

— Конечно, — согласилась Наташа. — Можно, да и еще как-нибудь. Но я тем не менее не пойму, как это выставиться с чужими картинами.